Федор Чешко - Урман

Вятич привстал на колени, изготовил лук. Ох, далековато метать… Если ворог бронный (отюда-то не разберешь!) — беда. Настоящий панцирь даже увесистой железножалой стреле на двухстах шагах не пробить… Да еще тетива поскучнела, накуксилась от дождевой сырости… Но за моросным ропотом подлет стрелы не расслышится (и тому, который тут, у подножья, не расслышать ее пролета), и ветра нет — то все на пользу… Но даль, даль! Ох, нахитровал ты, лесной дуролом, себе же на вред…

Все!

Свои полезли в ручей. А урман, дурень, аж до пояса высунулся из-за валуна, машет — братово, что ль, внимание привлечь хочет? Бей! Второй такой возможности враг не подарит!

Злобно ляснула по назапястнику тетива, стрела с обиженным гуденьем ушла низать льдистую морось — за миг до того, как урман, напоследок особенно резко отмахнув вскинутой правой рукой, сунулся обратно за камень.

А еще не мигом даже — огрызком мгновенья позже Свей, переходивший ручей вторым, споткнулся и лицом вниз всем весом своим немалым обрушился в рыжую бурливую воду.

Кнуд, наверное, тоже сперва решил, будто Молчальник всего-навсего оступился. Во всяком случае, бесприютный викинг, который успел уже выбраться на более-менее сухое, повернул было обратно. Второй Торхельминг, хоронившийся в двадцати шагах под Кудеславом, того-то, небось, и дожидался. Потому что он вдруг ринулся вниз, к ручью, вскидывая копье.

Таиться нужда отпала. Кудеслав вскочил в рост, снова готовя лук: два-три десятка шагов — тут тебе, друже-враже, легонький твой доспех не оборона! И снова ляск тетивы по толстой просмоленной сыромятине, снова раздраженный гуд сорвавшейся в лет железноклювой погибели. Догнала она урмана, погибель эта, почти на полдревка вбила себя в доспешную кожу, в левое ворожье плечо. А только ворог не запнулся даже, не оглянулся на внезапную боль — он все той же безмолвной жутью-примарой несся к ручью, к топчущемуся по колено в воде Кнуду.

То проклиная своих да чужих богов, то их же, проклятых, принимаясь молить о подмоге, Кудеслав еще дважды растягивал-спускал тетиву, метя в мелькающую меж ветвей спину. Вторая стрела размозжилась о по-чудному привешенный длинный берсерков меч, третья вогналась урману в бок (снова в левый, снова близ сердца)… Торхельминг опять не заметил раны. Впрямь будто сон похмельный…

Еще не зная, что именно станет делать там, внизу, вятич взревел подраненным шатуном (на себя отвлечь ворога надеялся, что ли?!) и раненым же медведищем ринулся не разбирая дороги ломиться со склона. Когда он, смахивая кровь с исхлестанного лица, вывалился наконец из леска, бывшего прежде таким прозрачным, а тут вдруг с чего-то понепролазнев-шего (марь, точно — марь!), оказалось, что побратим успел уже и из воды выскочить, и щит на руку перекинуть, и топор изготовить. Бесприютный боком, вприскочку, обходил напастьника по широкой дуге, норовя вывернуться из-под наскока и зайти сверху.

Не получилось.

Торхельминг, по-бескостному извернувшись на бегу, хлестнул оружной рукою вперед и вбок… Мелькнула над галькой серая молния дрота-копья…

Из-под такого броска даже ратному умелейшему умельцу, каким и Кнуд был, не вывернуться (тем более после фляжищи хмельного, хоть и полдня тому питой). Бесприютного лишь на то и хватило, что щит приподнять. А только прошибло копье дубовую, кованную железом плаху. Прошибло, грянуло в панцирь, швырнуло Кудеславова побратима плечьми да затылком на трескучую гальку…

В следующий миг Кудеслав с налета обеими руками ударил Торхельминга по лишь волосами прикрытой голове… лишь тогда вспомнив, что в этих самых руках вместо меча по-прежнему стиснут лук. Если уж явь решила тягаться с жуткими снами, то до конца.

Ему еще достало времени уронить лук и выдернуть меч… то есть ПОЧТИ выдернуть — день все-таки очень не без везения выдался. Потому что выдерни Кудеслав клинок из ножен совсем, беспременно бы тут же оружие свое и упустил. Он не сумел заметить стремительный ответный удар, а только удар этот (скорей всего, локтем на развороте) отшвырнул вятича так далеко, что он, вятич, опамятовал все-таки прежде, чем Торхельминг успел к нему подбежать.

Пораненный тяжко, как бы не смертно даже, урман не пер вслепую, как давеча Кудеслав — лишь бы успеть, — а будто скользил над каменным неукатанным крошевом. Оба его меча были теперь оголены, изготовлены, прищуренные глаза вспыхивали остро да цепко — наверняка он вовремя распознал, что враг опомнился и не просто так валяется на земле.