Кейт Миллер - Книга Полетов

Как будто снова оказавшись в заведении Гойры, он внимательно следил за мясом, которое подрумянивалось в духовке, наполняя кухню волшебным ароматом жареного жира. Когда проколотое вилкой мясо дало прозрачный сок, он отнес жаркое на стол, чувствуя, что захлебывается слюной. Один короткий миг он колебался, прежде чем поднести к губам первый кусочек, а там наслаждение едой заставило позабыть всякое отвращение. Она была восхитительна.

Поев, он слонялся по залам, пока не набрел на спальню скульптора с кроватью под темным балдахином на четырех столбиках и бесполезной рапирой в ножнах, свисающей с флерона. Он забрался под покрывало из собольего меха и заснул.

Утро давно наступило, когда он проснулся и сходил в башню за рюкзаком. Поскольку в западной стене замка двери не было, он вылез через окно на крышу и сидел на заснеженной черепице, разглядывая местность, что лежала перед ним. Он увидел, что замок расположен на вершине перевала. Справа и слева торчали непроходимые ледяные пики. Но между ними склон был не столь крутым, острые грани льда и скал смягчались разбросанными там и сям снежными впадинами. Дальше скалистые кряжи становились более пологими, сменяясь сглаженными очертаниями холмов. А за холмами виднелась похожая на небо лазурная бездна, в которой мог скрываться любой пейзаж.

Высота всегда его пьянила, и потому он жил в куполе и на чердаке, но сейчас он оседлал мир. На этой вершине мира его окружало больше пространства, чем он когда-либо мог вообразить. Город в горах, с его смыкающимися стенами, нескончаемым дождем и туманом, скованный давним ужасом, окружил его череп серебряной клеткой, завязал глаза шелковым шарфом. Теперь его чувства излились в окружающий простор, который жадно их впитал, и он ощутил, что способен заполнить собой это пространство, что в нем довольно задора и голос его сможет взлететь к самому небосводу. Скульптор назвал человеческий дух в числе немногих сил, покоряющих камень, и, сидя здесь, на верхушке земной оси, он думал, что его духу также подвластны и небо, и звезды. Довольно долго переживал он этот восторг, глядя, как бледные снежные реки соскальзывали по крыше и с мягким шорохом срывались вниз, и наконец решил, что пора отправиться следом Он стал осторожно сползать по черепице. На краю он уперся ногой в водосток, заглянул вниз и возблагодарил создателя, что не соскользнул, ибо внизу, как акульи зубы, поджидали острые скалы. Он прополз вдоль водостока, пока не оказался над сугробом, куда отправился его рюкзак и беззвучно исчез из виду. Потом осторожно перевалился через край, повис на водостоке, раскачался и разжал руки, молясь, чтобы под гладкой поверхностью не скрывался черный зубец.

Приземление напомнило удар подушкой. По уши покрытый снежной пылью, он отряхнулся, точно собака, рассмеялся, затем побарахтался и выудил рюкзак из пробитой им норы. После этого оглянулся на замок, отсюда ещё более внушительный, без единого окна, выходящего на восточную сторону. Пути назад не было – такими гладкими были стены и окружавшие его отвесные утесы. Обернувшись к зимнему пейзажу перед собой, он начал прокладывать путь вниз по склону.

К полудню он с облегчением оставил снежный простор за спиной, и его уставшие от блеска глаза теперь могли отдохнуть, а ближе к вечеру стали попадаться первые кусты и чахлые деревья. В поисках места для ночлега он вспугнул куропатку, устроившую гнездо в укрытии между двух камней. В кладке были четыре покрытых пятнышками яйца, и он забрал три, оставив последнее ей высиживать. Удалившись на приличное расстояние, он разбил лагерь, набрал валежника и развел костер, потом сварил яйца, экономно отлив воды из своей фляги.

Хотя и в городе ему случалось есть на воздухе, он основательно подзабыл удовольствие от собственноручно добытой и приготовленной еды. Яйцо, которое он вкушал этим вечером под писк кружащих над головой маленьких птиц, с темнеющей впереди неведомой страной, легко могло соперничать с роскошным ужином в любом кафе города в горах.

Лучи заката пронизывали воздух, создавая иллюзию, что он сидит внутри кристалла дымчатого топаза или куска отшлифованного янтаря. Ни одной живой души не видел он с тех пор, как покинул замок, – ни тропинки, ни следа, ни столбика дыма. В лесу, хотя он нередко бывал один, всегда можно было ожидать, что вот за теми деревьями окажется дверь в чей-нибудь домик, или тропинка, или встречный путник. Здесь его одиночество было незыблемым, и оттого на душе становилось удивительно мирно. Стали рождаться слова, и он сидел у чахлого костерка, наклонив тетрадку к огню, единственному источнику света в этой безбрежной ночи, кроме звезд в вышине – быть может, костров на привалах других путников в их странствиях там, наверху, также записывающих в тетрадки собственные звездные фантазии. Взглянув вверх, он поприветствовал их, реальных или вымышленных, и снова склонился к странице. Воспоминания должны войти в кровь, перемолоться на мельнице сердца, отшлифоваться, едва ли не забыться или репьями прицепиться к другим историям, прежде чем излиться в фиолетовых узорах, с очертаниями крошечных костей и червячков, облаков и просветов между листьями. В куполе библиотеки он запечатлевал свои сны. В лесу писал о море и крыльях. Здесь, на каменистом склоне, он наспех черкал о тенях, шорохах и мелколесье.