Андрей Валентинов - Рубеж

Остановитесь! оглядитесь!

Ладошка моего сына потеплела в руке. Дернулась птенцом: раз, другой… утихла.

— Я их спасу. Батька, ты не понимаешь: просто я их спасу, и все…

— Умирающих?.. умерших?! Петра Еноху в склепе? Нашу с тобой Ярину, вырытую для ласки осиновых кольев? Кого ты спасешь?! как?!

Не хотел этого говорить.

Само вырвалось.

Но почему я сказал: «…нашу с тобой Ярину…», не сумев назвать ее вслух матерью этого существа, которое я сейчас любил и ненавидел, как никого и никогда?!

Он улыбнулся, тихо и светло:

— Батька, ты стал совсем большой…

Впереди закручивались винтом последние пролеты лестницы. Впереди стонал и вскрикивал раненый чумак, мешком обвиснув на братьях-Енохах; впереди бежала женщина-Проводник, увлекая за собой спотыкающегося, беззвучно плачущего княжича Тора; впереди хромала больше обычного панна сотникова, то и дело оглядываясь на нас.

Нет, на Денницу.

По мне ее взгляд скользил лишь мимоходом.

И еще: впереди заскрежетала дверь, ведущая на донжон, и оттуда хлестнуло сквозняком.

А за спиной, под ногами, позади, внизу: «Спасите! спасите нас, добрые Глиняные Шакалы!..» — и бегут из разверзшегося ада трое несостоявшихся мессий, цепляясь за путеводную нить сквозняка, спешат за нами.

Скоро догонят.

— Батька, ты мне готовишь подарок, да?

Я задохнулся. Сердце (сердце?!) гулко колотилось в груди: еще одна оса в еще одном медальоне. Скоро освободится. Подарок? какой подарок?! Неужели он сошел с ума, надорвался, неужели наше бегство потеряло всякий смысл?!

— Готовишь… — убежденно протянул он, словно подслушав мои мысли. — Я же чую… просто полночь на дворике… скоро — завтра…

Не ответив, я прибавил шаг и вытолкнул мальчишку в распахнутый проем. Захлопнул дверь за собой; замер в напряженном ожидании. Кто успеет раньше? хвала Святому, благословен Он! — кажется, я различаю голоса.

Вот, приближается:

— Чортяка?! ведьма?! это мы!

И еще:

— Не спасет праведность праведника в день прегрешения…

— Эт точно, жиду! не спасет — ни праведника, ни грешника, ни нас с тобой!..

А по пятам, с каждой секундой приближаясь:

— Спасите! добрые Гли… Они вломились, едва не застряв в дверях. Я выдернул есаула, бежавшего последним, за шиворот и мгновенно заложил дверь засовом.

Обернулся. Вот он, донжон замка, вот она, светлая Ночь Приговора, туго сжатая в пружину; пространство-время, отведенное мне (нам!..) для подведения итогов. Не так уж мало, если не быть привередливым… Да, после вечности, на первый взгляд, вроде бы тесно, но после золотого медальона — вполне. Ты смеешься, глупый каф-Малах?

А почему бы и нет? Над головами, сырая от слез и крови, впитав в себя вопли, смех, лязг железа и шелест осыпающегося бытия, ушедший день и сумасшедшую ночь, — радуга. Привстань на цыпочки, вспрыгни на зубцы ограждения — дотянешься. Слева, над северным крылом замка, край ее косо опадает вниз, рушится тканым занавесом, и контуры башни с частью стены размываются, заплетаются цветными нитями; спирали, круги, линии… Так ребенок ладошкой цепляет еще мокрый от краски рисунок, смазывая картинку, путая цвет с цветом, линию с линией.

А выше, проступая сквозь мерцанье пугающе близкого Рубежа, — они.

Бейт-Малахи; правильные.

Ждут. Струятся переливами, каждый перед воинством своим: розовый доспех Самаэля, Ангела Силы, фиолетовые ризы — это Задкиэль, Оплот Радости; рядом с ним, но ближе к востоку, горит царственный пурпур с вкраплениями золота и рубина (дергается паучок у меня на груди!) — там стоит Уриэль-Миротворец, о ком молчат в Первых Книгах. Но он не обижается, он ждет, бок о бок с изумрудной зеленью Целителя-Рафаэля и червонной желтизной Иофиэля, дарующего Озарение…

Клянусь мятежными Азой и Азелем! даже высшие явились! Белизна и лазурь, огонь и вода. Шуйца и Десница. Габриэль с Микаэлем.

Надо полагать, слова «между ними пришел и Противоречащий…» — это обо мне.

— Они пришли ко мне на праздник? да, батька?!

Да, сын мой.

Они пришли на праздник — только не к тебе, а к самим себе.

Минуты капают в клепсидре обреченности, и вскоре еще один участок Творения зарубцуется навсегда, освободив невинные души от мерзкой, дурно пахнущей плоти. Малахи полагают это благодеянием. Я же… я не знаю Раньше я не разделял тело и душу, и освободить одно от другого значило для Блудного Ангела — гибель.

Они спасают так.

А как намереваешься спасать ты, Денница?

Мне чудится: вот сейчас, сейчас я пойму и вывернусь наизнанку. Но понимание ускользает, радуга душит в себе пойманную добычу, и остается только стоять, стоять и смотреть, крепко, до боли сжимая теплую ладошку.