Андрей Валентинов - Рубеж

Это ты прошептал во сне: «Я спасу»?

Или мне показалось?

Кого ты спасешь? — мать? отца? друзей? или тех, что переминались с ноги на ногу у разверзстой могилы? Всех?

— Глупый, глупый каф-Малах…

Резко оборачиваюсь. В спине хрустит, и хруст этот пополам с быстрой, короткой болью кажется мне удивительней блеска зари над геенной. Некоторое время перевожу дух, жду, пока сойдут слезы, разом застлавшие глаза.

Никогда!.. никогда раньше… каф-Малахом, золотой осой, пламенем ли, искоркой — никогда!..

Смотрю.

Старый, очень старый человек стоит напротив, до половины утонув в стене.

— Рав Элиша?! Рав Элиша, тебя ли вижу?! Он молчит. Молчит и не отрывает взгляда — живого, насмешливого… родного. Если бы я мог выбирать отца, я бы выбрал — его. Нет, иначе — я его выбрал.

— Рав Элиша!

И внезапно я все понимаю. Как обычно, он ответил мне, ответил самим своим приходом — но потребовалось время, чтобы его ответ вошел в глупого, глупого каф-Малаха.

Я сижу на полу, мучаясь холодом и болью в спине.

Он стоит напротив, плечом уходя в стену.

Прошлое отразилось в зеркале, поменяв нас местами и став — настоящим. Самым настоящим.

— Осы больше нет, рав Элиша?! Там, в медальоне — ее нет?! Он смеется. Смеюсь в ответ.

— Но и Блудного Ангела нет? да, старый рав?!

Свербит в носу. Чихаю: гулко, эхом сотрясая зал.

Да, Блудного Ангела больше нет.

Что же я сделал вчера, на пределе вытаскивая с Околицы ненужных мне людей? Что я натворил, что сотворил, отчего стал таким — прежним и новым в один час?!

Гляжу насквозь.

Не вижу. Ничего не вижу. Зал, стены, цветные клыки в деснах окон; старый, очень старый человек напротив.

Свет Внешнего нарушил влияние верха на основу? в ракурсе Сосудов это дало возможность рождения Малаха, а в ракурсе Многоцветья — надежду на всплеск Чуда?

Пустые слова.

Меньше, чем пустые.

Тянусь — волей? остатками?! нет, просто четырехпалой рукой.

Беру с пола зеленый осколок.

Наискось, по мякоти ладони — больно! Хорошо хоть, не очень глубоко зацепил. И течет — по запястью, по предплечью, тяжко капает на плиты.

Кровь.

Янтарная, густая… сворачивается коростой, прекращает течь.

Кровь.

Моя.

— Я сейчас смертен, рав Элиша?

— Глупый, глупый каф-Малах… Старый, очень старый человек улыбается. Улыбаюсь в ответ. Прощаюсь.

— …Пали!

Бахнуло, громыхнуло, затрещало. И почти сразу — три арбалетных болта прянули на излете в разбитые окна. Первый задребезжал хищно, до половины уйдя в алебастровую лепнину под потолком; два его товарища упали вниз, лязгом заплясав по камню.

На пол.

Многоголосый крик — снаружи. Далеко. Пока далеко, но с каждой секундой все ближе, ближе…

— Пали!

Грохот, треск.

Где-то над головой надрывается в припадке детская трещотка. В башне? наверное.

Сын мой, ты спишь? ты хочешь в безопасное место, где тебя не убьют до наступления совершеннолетия?

Есть ли вокруг нас безопасное место?

Я подошел к окну. Выглянул, с трудом привыкая: надо наклоняться. Надо прятаться за раму, надо быть осторожным: ударит шальная стрела, вопьется осиным жалом, и польется кровь — жидкий янтарь.

Я еще нужен моему мальчику.

Я еще нужен им, тем, что бьются сейчас снаружи, — не осой в золотые стенки, но силой в силу.

Какие-то старые отголоски смутно бродили во мне, будя случайный отклик — видимо, там, снаружи, хлестали друг друга наотмашь эфирные вибрации. Раньше я с легкостью… нет! не думать! не вспоминать!

Раньше нет, есть лишь сейчас.

Сын мой, я скоро вернусь! я не дам никому войти в твой зал, будь он латник здешнего князя, будь он Ангел Силы, язык обмана из жерла великой бездны!

Мне холодно.

Мне смешно.

Может быть, это и есть — страх?

— …От чорт!

У башенного окна отчаянно бранился один из Черкасов. Завидя меня в Дверях, он выпучил глаза. Рука дернулась: сотворить знамение.

— Подвинься!

Детская трещотка ожила в моих руках. Словно ждала.

И почему-то казалось: не люди-муравьи падают наземь, опоздав добежать До рва со стоячей водой.

Длится бой у Рубежа, со сворой Ангела Силы. Только не так, как тогда: один против всех. Иначе.

В окне, поверх щитка кулемета, на миг возникла черномазая харя: сложились в ухмылку собачьи губы, плеснули огнем прорези узких глаз — негасимые лампады от висков к переносью.

Очухался, чорт-спаситель?!

Чорт махнул сотнику, как старому знакомому, шестипалой ручищей — нырнул за щиток. Мгновение, и махиния вновь ожила, застрочила ровно, уверенно. Обернувшись к бойнице, сотник увидел, как свинцовый смерч безжалостно метет сперва по полю, а дальше — по насыпи, где вновь толпились вражьи стрелки.