Мэри Стюарт - Хрустальный грот. Полые холмы

Все описанные мной места существуют на карте, за исключением пещеры Галапаса — и если Мерлин действительно спит в ней «в окруженье всех огней и всех чудес своих», то следует предположить, что она невидима. Но на склоне Брин Мирддина действительно бьет источник, а на гребне горы есть могильный холм.

Все сходится к тому, до средних веков нет ни одного письменного упоминания о том, что сокола называли «мерлином», к тому же само это слово, видимо, французское; но его происхождение неясно, и это служит достаточным оправданием для автора, в воображении которого уже возник ряд навеянных им образов еще до того, как была начата работа над книгой.

О родстве Мерлина и Амброзия в легенде, я уверена, нет ни слова. Ненний, историк IX века, у которого Гальфрид позаимствовал часть сведений для своей «Истории», называл пророка «Амброзий». Ненний поведал историю о драконах в озере и о первом записанном пророчестве юного прорицателя. Гальфрид, позаимствовав сюжет, спокойно объединил двух пророков: «Тогда проговорил Мерлин, называвшийся также Амброзием…» Это «легкой руки нахальство», как его называет профессор Гвин Джоунс [16] Вступление к «Истории королей Британии» в издании Everyman. — Примеч. авт . , навело меня на мысль о том, кто такой «Князь тьмы», породивший Мерлина, и, по сути, подсказало основной сюжет «Хрустального грота».

М. С.

Февраль 1968 — февраль 1970

Высоко в небе пел жаворонок. Ослепительный солнечный свет лился на мои смеженные веки, и с ним изливалась птичья песнь, будто пляска струй отдаленного водопада. Я открыл глаза. Надо мной выгибался небесный свод, и там, в вышине, в сиянье и синеве весеннего дня, затерялся невидимый пернатый певец. Воздух пропитали нежные, пряные ароматы, рождая мысли о золоте, о пламени свечей, о молодых влюбленных. Но тут подле меня зашевелилось нечто не столь благоуханное, и грубый молодой голос позвал:

— Господин!

Я повернул голову. Оказалось, что я лежу в углублении на траве, а вокруг цветут кусты дрока, словно унизанные сверху донизу золотистыми пахучими язычками пламени, зажженного весенним солнцем. Рядом на коленях стоял мальчик. Лет, наверное, двенадцати, грязный, нечесаный, в одежде из грубой коричневой ткани, плащ из кое-как сшитых шкур, весь в дырах. В одной руке посох. Не нужно было и принюхиваться, чтобы угадать его занятие: кругом в зарослях дрока паслись его козы, общипывая с кустов молодые зеленые колючки.

При первом же моем движении он вскочил и попятился, поглядывая на меня из-под спутанной гривы волос одновременно со страхом и надеждой. Стало быть, он меня еще не ограбил. Я покосился на его тяжелый посох, прикидывая сквозь одурь боли, под силу ли мне сейчас справиться даже с таким юнцом. Но он, как видно, возлагал надежды только на вознаграждение. Он указал куда-то за стену кустарника.

— Я поймал твоего коня, господин. Вон он там стоит привязанный. Я думал, ты умер.

Я приподнялся на локте. Солнечный день, слепя, закачался вокруг. Цветки дрока дымились на солнце, как маленькие кадильницы. Медленно наплывая, вернулась боль, а с нею и память.

— Ты сильно покалечился?

— Пустяки. Только вот рука. Дай срок, все заживет. Ты говоришь, поймал моего коня? А видел ты, как я упал?

— Да. Я был вон там. — Он махнул рукой туда, где кончался цветущий дрок и округло вздымался голый склон холма, испещренный серыми грядами скал, поросших зимним терновником. А дальше открывалась пустая и бескрайняя даль небес: в той стороне было море. — Я видел, как ты ехал этой долиной от моря, медленно-медленно. Я подумал, то ли болен, то ли спит в седле. А потом конь оступился — в яму, верно, копытом угодил, — и ты полетел на землю. Ты недолго пролежал без памяти. Я только-только подошел сверху…

Он не договорил — челюсть у него отвисла. Потрясенный, он смотрел, как я с трудом приподнялся, упираясь левой рукой, сел и осторожно положил себе на колени покалеченную правую руку. Она страшно распухла, из-под корки спекшейся крови сочилась свежая красная влага. Верно, я упал на руку, когда свалился с лошади. Спасибо, что потерял сознание. Теперь боль накатывалась волнами — то подымется, то отпустит, как прибой на галечном берегу, но дурнота прошла, голова хоть и болела от ушиба, но работала ясно.

— Матерь милосердная! — Пастушок побледнел. — Значит, конь тебя вовсе не сбрасывал?