Мэри Стюарт - Хрустальный грот. Полые холмы

Я лежал, хватая ртом воздух, задыхаясь от подкатившей к горлу желчи и вцепившись левой рукой в мягкий дерн так, словно цеплялся за саму жизнь. Неистовые удары волн сотрясали скалу, и даже это слабое дрожание заставляло корчиться мое тело. Оно было пропитано болью. В боку жгло так, что казалось, ребра мои вдавлены внутрь, а со щеки, прижатой к земле, словно содрали кожу. Рот наполнился кровью, а правая рука превратилась в единый сгусток мучительной боли. Из далекого далека я услышал чьи-то смутные стенания.

Кровь пузырилась у меня изо рта, стекая по подбородку на землю. Я понял, что именно из моих уст исходят вместе с кровью эти жалкие звуки. Мерлин, сын Амброзия, принц, великий волшебник. Сглотнув кровь, я сжал челюсти и попытался приподняться, цепляясь за дерн.

Невыносимая боль в правой руке была хуже всего, что мне довелось испытать, — мне казалось, я скорее слышу, чем чувствую, как трутся, скрежещут друг о друга кости размозженного запястья. Поднявшись на колени, я пошатнулся и не отважился выпрямиться на краю пропасти. Подо мной в утес ударил огромный вал, прогремев и взметнув фонтан брызг в серое небо. Утес содрогнулся. В небе кричала, паря, первая утренняя чайка.

Я отполз от края пропасти и только тогда стал на ноги.

Бритаэль лежал ничком у самой калитки, словно из последних сил пытался заползти внутрь. За ним по дерну протянулся кровавый след, блестевший на траве, словно след от улитки. Он был мертв. Мой последний отчаянный удар рассек артерию в паху, и пока Бритаэль полз, взывая о помощи, жизнь вытекла из него по капле. Часть крови, заливавшей меня, должно быть, принадлежала ему.

Я опустился рядом с ним на колени, чтобы удостовериться, что он мертв. Затем стал переворачивать тело до тех пор, пока оно не покатилось по склону и не полетело в море вслед за мечом. О кровавом следе можно было не беспокоиться. Снова пошел дождь, и если повезет, он смоет кровь до того, как кто-нибудь увидит ее.

Потайная дверь все еще стояла нараспашку. Я кое-как добрался до нее и остановился, привалившись плечом к косяку. Кровь заливала мне глаза. Я стер ее мокрым рукавом.

Ральф исчез. Привратник тоже. Факел почти догорел, и в его чадном свете лестница и сторожка были пусты. В замке было тихо. Дверь на вершине лестницы была приотворена, и до меня донеслись негромкие голоса. Тихие, настойчивые, но не встревоженные. Утер и его помощники по-прежнему были на коне: призывы о помощи остались неуслышанными.

От утреннего холода меня била дрожь. Неизвестно когда плащ незамеченным соскользнул с моей руки. Я не стал его искать. Оттолкнувшись от косяка, я попробовал стать прямо. Мне это удалось. Я стал спускаться по тропе к бухте у подножия скал.

Света хватало ровно настолько, чтобы видеть тропу, а также грозный утес и ревущую пучину внизу. Но я, очевидно, я был настолько занят тем, чтобы просто держаться прямо, чтобы переставлять одну за другой подкашивавшиеся ноги, заставлять работать здоровую левую руку и не потревожить покалеченную правую, что и думать забыл о море подо мной или об опасно узком уступе скалы, по которому проходила тропа. Я быстро преодолел первый отрезок пути, а затем, цепляясь и чуть ли не ползком, стал спускаться по крутому спуску с островками мягкой травы и чередой ползущих осыпей. По мере того как тропа опускалась, рев моря становился все ближе, пока наконец соленые брызги от разбивавшихся волн не смешались с соленой кровью на моем лице. Настал пик прилива, и волны, поднятые ночной бурей, еще не улеглись: их ледяные языки лизали скалу и взлетали вверх рядом со мной, разбиваясь о камень с гулким грохотом, сотрясавшим меня до мозга костей и заливая водой тропу, по которой я, спотыкаясь, полз.

Я нашел его на полпути от берега: он лежал ничком на самом краю обрыва. Одна рука безвольно свесилась через край и раскачивалась в такт ударам мечущихся волн. Другая рука, та, что изо всех сил вцепилась в обломок скалы, закоченела. Пальцы почернели от запекшейся крови.

В этом месте тропа была достаточно широкой. Не помню, как мне удалось перевернуть его лицом вверх, а затем, то таща, то толкая, передвинуть ближе к отвесной стене утеса. Я стоял на коленях между ним и морем.

— Кадал. Кадал.

Его плоть под моей рукой была холодна. В предутреннем сумраке мне было видно, что его лицо заливала кровь, густо запекшаяся у раны под волосами. Я приложил к ней руку: рана была рубленая, но моя онемевшая рука ничего не почувствовала, лишь скользнула по влажной плоти. Я потянул за его намокшую тунику, но не смог сразу распахнуть ее, затем застежка не выдержала, и ткань разорвалась, обнажив его грудь.