Василий Купцов - Пряди не так уж и много…

У меня с детства такое началось. Как скажу чего, брякну по глупости — так и случается. Не всегда, конечно, сбывалось, но — частенько. Причем — все больше худое сходилось. А доброе чего — реже. Себе — никогда не бывало, сколько не желал в детстве сластей, отроком — первым быть, юношей — любви девчонки-красы… Так ни разу ничего и не сбылось. Зато брякну со злости: “Что б тебе ноги переломать” — так и случиться, и дня не пройдет! Ну, приметили это мои товарищи малолетние, да пару раз так отделали, что больше и язык не поворачивался Слово злое произнести. И, поскольку лет с семи никому я более зла не пророчил, а добрые пожелания время от времени сбывались, поверили селяне, что Дар у меня, к возрасту юношескому зауважали, ублажить старались. А я другого хотел. Первым мечтал стать везде, сильным, ловким… А вырос самым хилым, и борец из меня никакой, и в кулачном бою, хоть за грудки — последним из последних был… И девчушки смотреть не хотели, а не то, чтобы губки подставить! Ну, не буду всего рассказывать, пошел бродить по свету. Удачу искать, ту, которой мне Судьба повелела другим одарять…

Пробовал в дружину княжью пойти — в первой же стычке живого места не осталось. Пошел в подручные к купцу — без портков уполз! Долго ли, коротко ли, носила меня судьбы по свету, носила… И вот однажды попал я, хуже не придумаешь — в плен к людям лихим, разбойным, да посреди синего моря, вдали от родных берегов.

Выкупа с меня, голого да безродного, понятное дело, не получишь, решили в рабство продать. Ну, а я все одно строптив оставался. Били меня нещадно, послушанию выучить решили, да я не ломался! И вот, однажды, не выдержал я после плетей, нарушил клятву самому себе в детстве даденую, да пожелал разбойникам морским, да во всеуслышанье: “Что б ладья ваша потонула, в щепки разбилась, что б вас всех волны поглотили, да рыбы поели! Пусть вас, морских людей, ваша же вода и сгубит!”.

Осерчал атаман разбойников за такие слова, да велел меня к мачте привязать, да повыше, покрепче, приговаривая: “Может, нас рыбы когда и съедят, а вот тебя — птицы, и не когда-нибудь, а сейчас! Глазки повыедят!”. Привязали меня, любуются, смехом надсмехаются. Вдруг — вижу, идет со стороны южной, солнечной, с безбрежных далей волна одна, высокая-превысокая! С гору! Засуетились моряки, забегали, кто-то привязаться пытался. А волна скоро пришла, птицы быстрей! Чую — лечу, потом — весь в воде, под волной, затем — опять полет. Так со всего размаху кораблик разбойный о скалу и ударился, борта — в щепы, лиходеи, которых до того волна не смыла — в воду… А я… Мачта моя, к которой мои ручки-ножки привязали, за верхушку скалы зацепилась, да так и застряла. Потом вода схлынула, остался я один на маленьком острове, безлюдном. А из моряков не спасся ни один, никто на берег не выбрался…

Прожил я на том островке не один лунный месяц. Помогло то, что в детстве нырять наловчился, дыханье держать. Другие мальчишки все больше кто быстрей по воде припускались, а я, худосочный, нашел себе развлечение — под водой сиживать. Потом наловчился — голыми руками рыбку ловил. Вот и пригодилось уже взрослому. Нырял я в то море, доставал раковины, рачков ловил, иногда — и рыбешку удавалось. С голоду не умирал. Да, раковины… В некоторых жемчужинки попадались, я их в кучку складывал, потом из кучки горка образовалась…

Случилось однажды средь бела дня, солнце вдруг меркнуть начало, хоть на небе — не то, что тучки, не облачка! Знать — Змей Небесный Светило заглотал. Ну, оно дело известное — Змей Солнышко Ясное проглотит, а оно ему брюхо-то прожжет и на волю вновь вырвется. Но вот пока Солнце в брюхе змеевом сидело, тьма кромешная настала, хоть глаза выколи, потом, правда, звезды зажглись, но — все одно темно. Вдруг, вижу — возле меня старуха вся седа, ростом — с дерево…

— Пошли, — молвит, — пока время есть, я поговорю, а ты — послушаешь.

Сделал я шаг за ней — и в каком-то тереме оказался. Чувствую, что в палатах, хоть ни потолка, ни стен и не видно. А кругом — полотна да пряжи, много-много, и все само собой прядется да ткется… Смекнул я, что сама Пряха меня приметила.

— Смотри, — говорит, — какое полотно красное распускать приходится!

Гляжу — а на полотне чего только и нет. И люди в одеждах красных, и воины, и терема высокие… А в центре — ну, вылитый я, как в отраженье, да на голове корона княжеская!

— Это я, что ли? — спрашиваю.

— Был бы ты, да вот — распустить пришлось, — отвечает мне Пряха.

Смотрю — распущено уж то полотно, последние нити тянутся, красные да голубые, сами собой поодаль укладываются. Не то, чтобы мне обидно стало, но удивительно!