Ольга Смирнова - Намеренное зло

Матвей всерьез размышлял над этой проблемой еще минут пять, а потом ощущение подзабылось, расползлось на отрывочные воспоминания и перестало казаться чем-то важным. Ему вдруг захотелось спать. Он прилег на кровать, повернулся на бок, свернулся калачиком и почти сразу заснул. И приснился ему странный сон.

Будто бы он карабкается изо всех сил куда-то вверх — то ли на гору, то ли по лестнице. Сдирает в кровь пальцы, оступается, срывается, но упорно продолжает лезть. Вокруг плотная завеса тумана и ничего не видно, и капли дождя — мелкие-мелкие, будто их сквозь сито пропускают — попадают в глаза, нос, рот, и скользко так делается, что Матвею страшно, что не долезет, что упадет и разобьется насмерть. О камни, или об пол, а может, о чье-то равнодушие. Он замирает на мгновение, переводит дыхание, до рези в глазах всматривается вверх — в небо или в потолок, но видит лишь густой туман. И когда он опускает голову, но на него сверху обрушивается нечто тяжелое. Срывает с лестницы-горы и бросает вниз, прижимает к земле — еще живого, трепыхающегося, испуганного. И давит, давит что есть сил, совсем как взгляд на кухне. Давит так, что Матвей ощущает, как крошатся внутри него кости, как лопаются внутренности, и сам он трескается по швам, и становится нечем дышать. Он пытается оттолкнуть нечто, но под руками лишь воздух. Он хрипит, дергается, трепыхается, как наколотая на булавку, но еще живая бабочка… и просыпается. В холодном поту, дрожа от ужаса, задыхаясь…

«Бред», — едва успевает подумать он, прежде чем ощущение давления возникает с новой силой, и вжимает Матвея в толстый матрас на кровати. Волшебник кричит, но из груди вырывается лишь слабый хрип; он бьет ногами, руками, совсем как во сне, только это уже не сон, это жуткая реальность, и в этой реальности он, кажется, сейчас умрет…

И тут Матвей просыпается снова… Вскрикивает что есть сил, дергается всем телом и падает с кровати. На какой-то миг лишается чувств, ударившись виском об пол, но затем его подкидывает с места, как мяч. Он вскакивает на ноги, шарахается вправо-влево, заполошно машет руками и что-то бессвязно бормочет…

— Ничего этого нет, — шепчет он, сидя на кровати, полностью обессилев. — Ничего этого нет. Мне все приснилось. Очередной кошмар. Мама…

Он хватается за голову руками и раскачивается из стороны в сторону, дрожа от напряжения и сипло, тяжело дыша. А в голове его уже кто-то копошится, копается в мыслях, перебирает их, оценивает, отбрасывает ненужные, и добавляет свои, необходимые. И все это сливается в один поток; хаотичный, наполовину свой, наполовину чужой, он то набирает ход и на всех парах, будто паровоз, устремляется вперед; то резко меняет направление и замедляется, то разделяется на параллельные потоки, то вновь сливается в один. И все это длится, и длится, и длится, и нет никакой возможности взять себя в руки…

А перед глазами черные мошки летают, мельтешат и пытаются пробраться под кожу.

Матвей отнял руки от головы, нервно почесался и помахал руками перед лицом, отгоняя наваждение. Ему хотелось перестать думать — хотя он и не думал ни о чем конкретном — но это движение внутри головы становилось невыносимым. Уже занимался рассвет, а значит, он провел в таком состоянии несколько часов.

— Хватит, — прошептал он, оседая на кровать. — Хватит. Я не хочу.

«Ты жалок до отвращения…», — вспыхнула в голове ясная мысль, одна из миллиона.

— Пусть, пусть, пусть. Только оставьте меня в покое…

«Жалок… жалок…» — гулкое, раскатистое эхо выстреливало из темных углов комнаты, и Матвей что было сил зажимал уши. А потом все прошло — резко, неожиданно. Замедлили бег, обрели смысл и упорядочились мысли в голове. Черные точки больше не плясали перед глазами; тревожное ожидание, напряжение растворились, ушли, как не было. Наступила блаженная тишина и покой.

Матвей сидел на кровати, но в его позе не было недавней скованности. Вот уже полчаса он просто сидел и пытался придумать удобоваримое объяснение тому, что с ним происходит. Первое, что приходило в голову — он сошел с ума. Или смертельно болен. Ни то, ни другое не радовало. Однако сбрасывать со счетов варианты — не значит от них избавиться.

Еще одно возможное объяснение — чьи-то жестокие шутки. Или не шутки, а умысел. Преступный, злокозненный. И Матвею отведена роль марионетки, исполнителя чужой воли. А может, кто-то наслал на него порчу? Или проклял? Но зачем? Кому он, тридцатилетний скучный библиотекарь, мог перейти дорогу?