Лев Вершинин: Доспехи бога

— Отопри, Вечного ради! Я заплачу серебром! — закричал гонец, настойчиво колотя вратным молотом в тесаные доски.

— Э? — голос чуть смягчился. — Да один ли ты?

— Двое нас. Я да конь, никого больше…

— А почем мне знать, что не врешь? — усомнился голос, но все же сквозь шелест ливня послышались шаги, зашуршал засов, заскрипел замок, загремела цепь, и ворота наконец приоткрылись. — Ну? — хмуро спросил выглянувший в щель толстяк; за спиной его маячил некто громоздкий с алебардой наизготовку. — Чего тебе?

— Впусти, почтенный Мукла! Мы с конем голодны и утомлены. Заплачу вдвое!

— Вдвое, вдвое… — Толстяк шмыгнул носом. — А что, как на посту узнают? Пени-то нынче ой какие, себе дороже выйдет…

— Втрое заплачу!

— Ну, ежели так…

Через просторный двор путник прошел уже почти валясь с ног; чьи-то проворные руки, перехватив повод, приняли коня; негромко скрипнула, распахиваясь, дверь в сухое, душное тепло харчевни — и сделалось хорошо.

Хотя и людно.

В густом чаду, поднимавшемся к низким сводам, очертания расплывались, словно призраки в ночи, но все же можно было различить и группку селян, дремлющих, уложив голову на стол, и пять-шесть ландскнехтов, и необъятную девку с пышно взбитыми рыжими волосами, жеманно хихикающую на коленях одного из меченосцев.

— Похлебки, дражайший Мукла! Горячей похлебки, жаркого и… — Гонец на миг замешкался; очень хотелось огнянки, хотя бы глоток, но, увы, постоялый двор — не имперский пост, где опасаться нечего. — И, пожалуй, вина.

Попробовав на зуб сребреник, Мукла сменил гнев на милость; невесть откуда возникла грудастая немолодая баба, супруга трактирщика, неуклюже поклонилась, набросила на стол полотняную скатерть.

Озноб понемногу уходил, напряжение уступало место покою.

Слышно было, как за окном дождь с диким упрямством хлестал по размокшей глине, тормоша и дергая кроны деревьев; вода ликовала и бесилась, раскаты грома то и дело обрушивались на крышу.

В очаге шипел огонь, потрескивали дрова, дымное, сонное тепло расплывалось по комнате, нежа и одурманивая.

Удобно рассевшись на угловой лавке, гонец прикрыл было глаза, но тотчас тревожно вскинулся.

— Мой конь! Мой конь остался на улице, под ливнем!

Трактирщик покосился на мальчишку-подручного; кивнул.

— Не беспокойся, уважаемый, навес и солома входят в плату…

— Но мой конь не признает соломы!

— Хм. Овес нынче дорог. Ты готов заплатить вдвое и за овес?

Следовало бы одернуть разбойника, но сил уже не было. Тем более похлебка оказалась густой и наваристой, жаркое — мягким и отменно прожаренным, вино хотя и разбавленным, но не так уж сильно, а спать, как ни странно, расхотелось.

За соседним столом тем временем возобновился разговор, прерванный появлением нового постояльца. Ландскнехты, судя по нашивкам — из гарнизона Старой Столицы, праздновали отпуск; были они веселы, зычноголосы и явно при деньгах.

Здравица следовала за здравицей; взвизгивала рыжая, переходя с колен на колени; девка-подавальщица сбивалась с ног, спеша исполнять новые, все более прихотливые заказы, хозяин же, ублажив щедрого новичка, властным жестом отпустил жену, а сам поспешил вернуться к компании и продолжить прерванную беседу.

— И что же, доблестные, вы везли его вот так, впятером?

— А как ты думал? — оскалился старший из вояк, седой и щербатый. — Мне, скрывать не стану, капитан говорил: возьми-де, Каттве, еще десяток парней, для надежности… а я ему грю: э, ваша высбродь, ни к чему мне лишние людишки. Своих людей я знаю как облупленных, вот с ними и повезу, а иначе — кому иному поручайте. А он мне: дескать, как знаешь, а только ежели упустишь, тады, считай, каторга за благо выйдет. А я ему…

— А господин сержант ему и грит, — нарушая все правила учтивости, вставился в разговор самый юный из меченосцев, прыщавенький и курносый, — вы, мол, господин капитан, нам приказ дали? Дали. Вот теперь весь спрос с нас, только пускай клетка…

— А ну, цыц, Огрызок, — восстановил субординацию старшой, — затихни, когда старшие говорят. Да, — он громко икнул и утер губы тыльной стороной ладони, — ты вот, к примеру, Мукла, прикинь: кабы тебе такое поручили, с чего б начал?

Трактирщик сделал большие глаза.

— Да я б, господин сержант, ни в жисть…

— То-то! — Седой, похоже, услышал именно то, что хотел. — Вот потому, друг ты мой Мукла, ты тут меня нынче винцом поишь… — он икнул трижды подряд, — скверным винцом, кстати, а я тебе денежки плачу, не считая. Осознал?