Сергей Волков - Затворник

— А ты в дружине недавно?

— В какой дружине? — не понял Пила.

— Ну, у князя. Вы же с князем Смирнонравом приехали. Только у тебя и имя не воинское, и я смотрю, господское обращение все тебе тоже в новинку, так я думала, что ты в дружину недавно попал.

— Да я вообще никакой не боярин. Я обычный гражданин, доски пилю, и брат до бенахской войны со мной пилил. Я сюда с Рассветником ехал, а князя мы в дороге встретили.

— А… — сказала Лиска. Кажется, она была разочарованна.

Она хотела сказать что-то еще, но тут Клинок подошел к Пиле сзади и похлопал его по плечу.

— Пила! Пойдем, дело есть.

— Ага. — ответил Пила, и вставая, сказал Лиске — Ну, мне идти надо. Будь здорова…

— Хорошо… — ответила девушка.

Когда Рассветник днем ходил до князя, то обратился к нему со странной просьбой. Он сказал, чтобы всему будущему полку передали — каждому воину оторвать от своей одежды по лоскуту, и обмотать лоскутами соломенные чучелка — так же, по одному с человека. Смирнонрав удивился, но просьбу Рассветника выполнил, и передал такой приказ всем воеводам. Теперь четыре сотни соломенных куколок, каждая размером в ладонь, подпоясанные тряпочными полосками как кушаками, лежали в трех больших корзинах.

Клинок, Коршун и Пила с корзинами в руках пошли вслед за Рассветником по стене крома. Рассветник брал фигурки одну за одной, и бормоча заклинания, прикреплял чучелка к забралу.

О смысле этого обряда Пиле догадаться было уже не сложно: фигурки, сделанные воинами, должны были как бы оставить их образ в городе, и самих людей, ушедших в поход, сделать невидимыми для злыдней. Но как — вдруг подумалось парню — быть с ним самим, с Пилой?

— Слушай, Коршун! — сказал он шепотом — А я же не делал себе куклу. Как со мной быть?

— С нами будет разговор отдельный. — сказал Коршун.

Уже заполночь закончив расставлять по стене чучелка, вернулись в комнату. Там на своей лежанке на полу уже расположился Хвост.

— Наплясался, брат? — спросил Пила.

— Шутишь, что ли — наплясался! Я б до утра плясал, да приказали всем идти отдыхать перед походом! Эх брат, что за ночь, что за место! Видал ты там девку?

— Видел.

— Огонь, брат! Кипяток — вот что за девка!

— Она управляющего княжеского дочь. — сказал Пила.

— Откуда знаешь? — удивился Хвост.

— Да говорили про нее… — ответил Пила.

— Ты глянь, скромник наш! — рассмеялся Хвостворту — Смотрю, уже сам здесь сети закинул! Давно бы так! Эх, быть бы мне, как ты вольным, я бы расшибся, а украл бы ее, и не посмотрел бы, какой у нее отец важный боярин!

— А что, Царицу свою уже забыл? — спросил Пила.

— Не шути так, брат! — сказал Хвостворту — Та другое дело! Царица — она как из чистого света вся, словно сошла с самих небес! К ней и прикоснуться-то страшно, чтобы не запачкать нашими жирными лапами! Такую любить можно только в мечтах! А эта — наша, земная, живая женщина! Теплая, даже не теплая, горячая! Ух, какая горячая! Веришь, брат — даже жалею, что с вами вызвался идти! А то ведь какая ночь скоро, а, брат! В священную ночь я бы от нее не отстал! Я бы все берега вокруг города оббегал, а до нее бы добрался, и уж она бы меня век не забыла!

Приближалась ночь летнего солнцестояния.

Род и семья для ратая священны. И продолжать род могла лишь законная жена, взятая мужем в его дом, и признанная соплеменниками. А тот, кто появился на свет вне брака, никакого права на родство не имел. Никого такой ребенок не мог назвать своим отцом, даже незаконным. Ничьим сыном он не был — лишь выблядком своей непутевой матери, и ни кем иным. Для материнской родни он значил не больше, чем для отцовской — случайное семя, которое невесть кто посеял в чужом роду, будто сорняк, и все. Никакая семья, боясь презрения людей и проклятия высших сил, не принимала выблядка. В счастливом случае он был обречен жить на положении холопа. Вместе с матерью его могли продать в рабство, изгнать прочь, лишив всякой защиты, прав и средств к жизни. А если рождение безотчего дитя совпадало с неурожаем, поветрием, войной, или другим бедствием, то селение бесспорно видело в этом наказание Небес, и как искупительную жертву, младенца бросали в костер, топили, или уносили в лес на съедение зверям. Мать обычно ждала та же участь. Впрочем, убить незаконнорожденного могли при всяком случае, просто от досады.

Ни борярское, ни даже княжеское звание отца не могли менять их положения. Как сын наложницы, рожденный хоть от великого князя, ничем по закону не отличался от обычных рабичей, так и сын незамужней женщины не мог ничем отличаться от любого выблядка, зачатого со случайным прохожим или бродягой. Судьба этих детей была незавидна. Но было все же исключение.