Хотелось спать, а еще тянуло куда-то за горизонт очень отчетливо.
Но как же бросишь беспомощных больных? Тем более детей?
Девочке, которую выдернул с поля, я плечо вправил и перебинтовал. У бедной даже слезы на глазах выступили, даром что она так и не очнулась. Вторая, чуть старше, была в порядке, только не просыпалась все еще. Я их укрыл, как смог, конечно, так что не мерзли мелкие.
В жизни для меня не было ничего хуже ожидания.
Когда на рассвете, залившем мир нежно-персиковой солнечной волной, женщина тихо что-то простонала, шевельнулась и раскрыла глаза, я облегченно выдохнул.
Пересев ближе, откинул покрывало, подхватил под голову, приподнял, поднося к пересохшим губам берестяной стакан с отваром.
— Тише, тише, — прошептал я, глядя в золотистые, с вертикальными зрачками, глаза. — Тише. Все хорошо. Дети живы.
И почувствовал, как обмякли напряженные мышцы под тонкой кожей. Выпоив весь чай, я уложил ее обратно.
— Ты кто? — прошептала женщина, едва шевеля губами.
Осторожно повернув голову, она посмотрела на девочек, мирно сопящих под попоной. Потом внимательный, все более ясный взгляд сместился ко мне.
— Лад, — криво улыбнувшись, представился я. — Бывший конюший боярина Тампы.
— Но что… произошло?
— Я не знаю. — Пожав плечами, аккуратно подложил пару веток в костерок.
Трепещущие языки пламени взвились в воздух оранжевыми остромордыми саламандрами, разгоняя сумрачную прохладу отступающей ночи.
Недоверчивый хмык.
Пожав плечами, я улыбнулся. И рассказал то, чему был свидетелем. И в чем участвовал.
Помнится мне, это был долгий разговор. Госпожа Ракита, ноэйли-изгнанница, никому не верила. Не поверила бы и мне, но куда деваться?
Впрочем, травница, а ноэйли по призванию оказалась именно травницей, быстро оправилась от телесной немощи, а с силой пришло и чутье. Нелюдь — она нелюдь и есть. И это не в укор происхождению.
Ракита и ее дети думали быстро, принимали решения стремительно и привязывались намертво.
Вот для того, чтобы признать меня самым лучшим, им хватило одного утра, долгого разговора, двух котелков чая и вороха трав, нашедшихся в моей сумке.
Я стал им другом. В один миг. Так странно! При всей их недоверчивости, при исходящих кровью свежих душевных ранах… Что во мне разглядели золотоглазые чужачки? А как с собой звали!
Но нам было не по пути, увы.
Так, отдав Раките элфлингов, Ивочке — случайно завалявшуюся атласную ленту, а Травинке, все баюкающей руку, — серебряную заколку, и проводил их в полдень.
Помню, стоял на краю лощины, а девочки долго, обернувшись, махали мне на прощанье.
Меня же ждала княжья дорога.
Каурый холощеный жеребец нервно гарцевал в пыли. Всадник в алом кафтане безуспешно пытался его успокоить, но тот, блестя в ярком свете серебристой гривой, все месил копытами землю. Утоптанная, она на каждое соприкосновение с подковами отзывалась отчетливым звоном.
Не выдержав раздражения, каурый мотнул головой и сорвался в галоп.
Спустив с плеча сумку, я шагнул с обочины на середину колеи. Дорога была пуста, только почти в полуверсте медленно, позвякивая колокольцами, пара волов тащила пестроверхий потрепанный фургон, торопясь попасть в город до заката. Поля по обочинам были скошены и пусты, а до слободы кожемяк, хотя запашок на ветру характерный ощущался, было еще далеко.
Мир словно застыл, пряный аромат ранней осени загустел, превращаясь в сладковатое смородиновое желе.
Рывок.
Вскинув руки, я повис на узде, едва не выворачивая плечи из суставов. Каурый протащил меня с полдюжины шагов, потом поник, пригибая голову к земле.
— Ну вот и все, малыш, тише… — пробормотал я, вставая и поглаживая коня по морде.
С трудом увернулся от сапога спешившегося мужчины. Тот грузно притопнул, не глядя на меня, перехватил поводья. Что-то неразборчиво прорычал про паршивую невыезженную тварь.
Свистнул расчехленный кнут.
Перехватив руку, я не дал плети коснуться лощеной шкуры.
Тяжелый взгляд прирожденного властителя всех окрестных земель, князя, пригвоздил меня к земле, но, склонив голову и удерживая в захвате конец хлыста, я сказал спокойно, уверенно:
— Не стоит огульно обвинять и наказывать ни в чем не повинного.
Терпеть не могу, когда за грехи человеческие страдает благородное животное.
— Наглец, — протянул почти ласково всадник. — Сам плети захотел? Не посмотрю, что…
Проведя ладонью по шее, я осторожно перебрал гриву, скользнул пальцами под попону, нагнувшись, ослабил подпруги. Еще раз скользнул рукой по потному хребту.
Читать дальше