Энн Райс - Талтос

Роуан даже не посмотрела на нее.

Что Мона могла сказать теперь? Что прошлой ночью она видела какой-то ужасный сон о Юрии, но ничего не помнит?

— Конечно, он взрослый человек, — продолжила Мона. — Я хочу сказать, ему уже за тридцать и все такое, и он умеет позаботиться о себе, но когда я думаю, что кто-нибудь в Таламаске может ему навредить…

Ох, довольно об этом!

Может быть, все это неправильно. Так легко вываливать разные слова на человека, который не может или не хочет ответить.

Но Мона могла бы поклясться, что нечто неопределенное все же отражалось в глазах Роуан. Хотя, возможно, так казалось просто потому, что Роуан не выглядела раздраженной или совершенно отстраненной.

Мона не ощущала в ней неудовольствия.

Ее взгляд скользнул по лицу Роуан. Оно было таким серьезным. За ним должен скрываться разум, обязательно должен. А что? Она ведь выглядела в двадцать миллионов раз лучше, чем когда лежала в коме. И надо же, она застегнула свой халат. Майкл клялся, что он этого не делал. Роуан застегнула три пуговицы. Вчера была только одна.

Но Мона знала, что отчаяние может настолько заполнить ум, что пытаться распознать в нем какие-то мысли все равно что пытаться прочесть что-то сквозь густой дым. Но отчаяние ли одолевало Роуан?

Мэри-Джейн Мэйфейр — сумасшедшая деревенщина из Фонтевро — заходила в прошлые выходные. Бродяга, пиратка, провидица и гений, если ее послушать, отчасти престарелая леди, отчасти веселая девица в весьма зрелом возрасте девятнадцати с половиной лет. Ужасающая, могущественная ведьма — так она себя описывает.

— Роуан в полном порядке, — заявила Мэри-Джейн, после того как долго и пристально всматривалась в Роуан, а потом спихнула с головы свою ковбойскую шляпу, и та упала ей на спину. — Так что вы просто подождите. Ей нужно время, но эта леди отлично знает, что происходит.

— Кто такая эта чокнутая? — резко спросила Мона, хотя на самом деле почувствовала бешеное сострадание к этому ребенку, пусть даже ребенок был на шесть лет старше самой Моны.

Это была благородная дикарка, одетая в хлопчатобумажную юбку из «Уолмарта», длиной до середины бедра, и дешевую белую блузку, слишком тесно сжимавшую невероятную грудь, причем даже без пуговицы в критическом месте. Жестокая нищета, но прекрасная видимость.

Конечно же, Мона знала, кто такая Мэри-Джейн. На самом деле Мэри-Джейн Мэйфейр жила в развалинах дома на плантации Фонтевро, на заболоченных землях у рукава реки. То был легендарный край браконьеров, убивавших прекрасных белошеих цапель ради мяса, аллигаторов, способных перевернуть вашу лодку и сожрать вашего ребенка, и безумных Мэйфейров, которые никогда не появлялись в Новом Орлеане и не поднимались по деревянным ступеням знаменитой новоорлеанской резиденции Фонтевро, иначе именуемой домом на углу Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит.

Мона на самом деле умирала от желания увидеть это место, Фонтевро, дом с шестью уцелевшими и шестью упавшими колоннами, хотя его первый этаж давно был на три фута залит водой. Вторым ее сильным желанием была встреча с легендарной Мэри-Джейн, кузиной, которая лишь недавно вернулась «издалека» и которая привязывала пирогу к перилам лестницы и на веслах добиралась через застойную илистую воду до своего пикапа, чтобы съездить в город за продуктами.

Все вокруг говорили о Мэри-Джейн. И поскольку Моне было тринадцать и она теперь стала наследницей и была единственной особой, которая по закону могла решать, с кем ей поддерживать отношения, а с кем — нет, всем казалось, что Моне особенно интересно было бы поговорить о юной деревенской кузине, которая была «блестящей умницей» и «телепаткой» и пыталась идти тем же путем, что и Мона, только по-своему.

Девятнадцать с половиной. Пока Мона не увидела собственными глазами это великолепное произведение природы, она не считала человека такого возраста подростком.

Зато Мэри-Джейн была самым интересным открытием, какое они совершили с тех пор, как начали загонять на генетическое тестирование всех членов семейства Мэйфейр. И неизбежно они должны были обнаружить атавизм вроде Мэри-Джейн. Мона гадала, что еще могло вскоре выползти из болот.

Но представить только затопленный дом на плантации — величественное строение в стиле греческого Возрождения, постепенно погружавшееся в тину и «с плеском» ронявшее в мутные воды куски штукатурки… Представить только рыб, плывущих между балясинами перил…

— А что, если дом рухнет прямо на нее? — спрашивала Беа. — Дом же стоит в воде! Она не может там оставаться! Эту девочку необходимо перевезти сюда, в Новый Орлеан.