Жан Лоррен - Принцессы ласк и упоения

Занавес снова поднялся, и на лазури неба и залива, залившей своим сиянием весь двор замка, предстал Ирод-Нарди, в пурпуре и царской митре, сидящий на троне, а вокруг него, четко вырисовываясь на фоне неба и моря, толпились царедворцы, вельможи и рабы. Высокая фигура почти нагого скульптора подавляла их всех. Арлани, опоясанный только вокруг бедер белой тканью, поражал красотой великолепного торса и мускулов. И под пиччикато мандолин, при звуках странной, легкой музыки, звенящей, как колокольчики, и изредка прорезываемой томными призы-вами флейт и рокотом цимбалистов, на сцену выступила Саломея… Саломея, герцогиня Симонетта, точно закованная в узкое платье из зеленого шелка, блестевшее и переливавшееся, как змеиная кожа, и местами расшитое огромными цветами из черного стекляруса.

Узкая сетка из изумрудов и сапфиров стягивала ее грудь, и обнаженные плечи и руки выступали из этого голубоватого чехла, как цветы, открывая при каждом движении подмышки и верхнюю часть обнаженных ног, потому что узкое зеленое платье было разрезано на бедрах и только тяжелая золотая бахрома оттягивала книзу легкую ткань.

Мертвенно-бледное под румянами лицо с расширенными и оттененными сурьмой глазами производило жуткое впечатление маски; тяжелые подвески трепетали на ее лбу, казавшемся совсем узким под причесанными в виде тиары волосами; они возвышались как темный конус, усыпанный синей пудрой и, как небесный свод, мерцали золотыми звездами. Она шла, выпрямившись и точно застыв в своем наряде и драгоценностях, и на длинной нитке жемчугов, спускавшейся от опала, сиявшего между ее грудей, почти у самого низа живота покачивался большой эмалевый цветок.

Она стала танцевать, но вдруг в больших неподвижных глазах ее, в ее немой улыбке отразился ужас, и, следя за направлением ее взгляда, вся зала, впивавшаяся в нее глазами, обернулась. Герцог занял свое место. Старый Бартоломео сел под балдахином, а возле него, в почтительной позе, опираясь рукой на бедро, стоял Андреа, Андреа Сальвиати, изгнанник, отверженный, впавший в немилость сын, возвратившийся враг, и взор его был полон угрозы.

На него смотрела Симонетта. Ирод на троне, святой Иоанн, коленопреклоненный позади танцовщицы, палач, стоявший возле своей жертвы, все опустили головы. Устремив неподвижные глаза прямо перед собою, как загипнотизированная, Симонетта танцевала, но, когда, исполняя свою роль, по окончании танца, она обернулась к Ироду, чтобы потребовать у него головы оскорбителя, из всех грудей вырвался крик, а герцогиня, раскрывшая рот, не в силах была издать ни звука.

Герцог встал и, опираясь одной рукой на плечо сына, другой сделал знак… три отрубленные головы покатились к ногам Симонетты. Солдаты, поставленные среди актеров, в точности исполнили приказание: три удара секиры снесли голову святому Иоанну, палачу и Ироду, одна и та же кара постигла Нарди, Ардани и Барду.

— Они заплатили, — проговорил герцог, удаляясь.

Вечером того же дня несчастная женщина очнулась в смутном, колеблющемся мраке кельи, освещенной восковыми свечами. Дверь и окно кельи были замурованы, и узница была погребена здесь навеки. У ног ее, на блюде, лежали три окровавленных головы с закатившимися глазами и вздыбившимися от ужаса волосами, три молодых мужских головы, безжизненных и мертвенно бледных под румянами. И женщина, еще сверкающая камнями и шелками, отшатнувшись от них, выронила из платья пергамент с печатью герцогов Сальвиати. Симонетта Фоскари подняла упавшую бумагу и, развернув ее, прочитала прощальные слова старика:

«Вы любили их живыми, любите их и мертвыми, сударыня. Вам угодно было жить с ними и для них, вам будет сладко умереть с теми, кто умер из-за вас».

Перевернув страницу, герцогиня нашла следующие утешительные строки: «Я тоже любил вас, Симонетта; я помню это, и мне жаль вас. Их губы отравлены».

Посвящается Габриэле д’Аннунцио

Уже три долгих дня ехал он вдоль дюн, цветущих бледным чертополохом, а на горизонте не белело ни одного паруса: с зари до заката перед ним расстилалась однообразная безбрежность спокойного моря, без единой морщинки, казавшегося аспидным под тусклым блеском белого неба. Порой конь его внезапно останавливался, вытягивал голову к морю и протяжно ржал; потревоженные в трещине скалы буревестники, шелестя крыльями, взвивались высоко в воздух, и красный песок зыбился от их тени.