Гай Кей - Дети земли и неба

У Паоло Канавли, который тронул ее сердце и разбудил ее тело, нет могилы. Его разрубили на куски и оставили волкам у стен Милазии. Ей сообщил об этом старший брат, со злобой, когда вез в Серессу.

Больше он не сказал ей ни слова, ни в дороге, ни в самом конце. Не попрощался. Почти наверняка так приказал отец. Он всегда подчинялся приказам отца. Как и все ее братья. Эриджо Валери привык, чтобы ему подчинялись, и в семье, и вне семьи. Брат привез ее к воротам обители и бросил там на дороге. Он повернулся и ускакал, по направлению к дому, к богатству, которое готовила ему жизнь.

В конце концов, она дернула за веревку и позвонила в колокол. Они ее ждали. Разумеется, ждали. Наверняка им заплатили очень большие деньги за то, чтобы они ее приняли — и чтобы она никогда не ушла отсюда. Леонора вошла, услышала, как за ней закрылись железные ворота.

Время прошло в этом месте. Ее тело росло. Ребенок родился, и его унесли. На рассвете и на закате пели молитвы. Бодрствование, сон, времена года и горе.

Совет Двенадцати прислал двух человек поговорить с ней.

Она даже не могла с уверенностью сказать, как они узнали, что она живет там. Теперь она уверена, что не была первой женщиной в этой обители, которую попросили помочь Совету. За это тоже хорошо платили. Обитель была очень богатой.

Она никогда об этом не спрашивала, но это вполне понятно, и после того визита, после их осторожных намеков, а потом и прямых вопросов, она начала размышлять о том, что в жизни имеет смысл. О выборе и о шансах, о решениях, которые следует взвесить.

Те же два человека чуть позже опять приехали из Серессы, дав ей время обдумать их предложение — а оно сулило возможность снова вернуться в мир.

Она согласилась. Покинула Дочерей Джада сегодня на рассвете. Они привели ей коня. Она из семьи Валери, она охотилась с самого детства, разумеется, она умела ездить верхом. Это они тоже знали. Один раз она оглянулась в сером тумане: каменные стены, купол святилища, колокол у ворот. Ворота уже закрылись за ней.

И поэтому сейчас, в ту же ночь, она в Серессе, вдали от того одиночества, осуждения, фальшивой святости, тисков обиды и страха. Надо быть справедливой — там не все такие, были искренне набожные женщины, добрые. Они старались, но совсем не могли ей помочь: она никогда не была озлобленной, просто ее захлестнуло горе.

И она не хочет прожить вот так всю жизнь под солнцем бога.

Ей необходимо было вырваться из тех стен. И даже если ее новый путь, предложенный этими бесконечно коварными серессцами, возможно, в конце концов еще больше опозорит ее и ее семью — по крайней мере, это все-таки будет путь. Он хоть куда-то ведет. Ее ум, ее характер будет востребован. И она не собирается потратить ни одного утра, ни часа утренней молитвы, ни мгновения мигнувшего огонька свечи на раздумья о семейной гордости, или о позоре, или о мнении отца о том, что она сделала.

Любила ли она Серессу? Республику, которой ей теперь предстоит служить? Конечно, нет. Она не уверена, что большинство серессцев ее любят, хотя, возможно, в этом она и ошибается.

Они гордятся своей независимостью, своей республикой. Они ценят могущество, хотят защищать его и приумножать, осознают угрозы, возникающие во всем мире. Они не хуже всех остальных, говорила она себе, может быть, лучше некоторых. Она может им помочь в обмен на открытые ворота. Она это сделает, и один милосердный Джад ей судья, он все видит и понимает людское горе.

Она мысленно переносилась в этот дом, когда готовилась покинуть обитель.

А потом, так неожиданно, тот врач, жену которого она должна была изображать, оказался застенчивым, порядочным человеком. Она думала, что он, возможно, еще и добрый.

Это она была доброй к нему в ту первую ночь. Кое-чему она научилась (с удовольствием) от парня, которого любила, и который любил ее. Этим можно поделиться. То, что она делала в темноте спальни Мьюччи, было необходимо. Они должны сойти за мужа и жену, за новобрачных, и приставленные к ним в Дубраве слуги будут следить за ними и подслушивать. Но Леонора с удивлением обнаружила, что вызванная ею благодарность несет в себе удовольствие другого сорта, и позволила себе его почувствовать, принять его, как разновидность милости после мрачного года.

Солнце встанет из моря и осветит для нее новый мир. Она будет по-прежнему гадать, и в то утро, и каждое утро потом, поднимаясь с приходом божественного света, где в тот день ее ребенок, жив ли он, заботятся ли о нем, любят ли его, и позволяет ли это Джад в доброте своей.