Светлана Графная - Ступени к Храму

Солнышко, уже почти скрывшееся за шпилем небольшой часовенки, затейливо выплетало кружева последними тёплыми лучиками. Пылинки плясали в потоках света, на землю устало оседала щекочущая ноздри пыль, длинные контрастные тени рассекали предзакатное марево. На деревню медленно опускался душный летний вечер.

Марья неспешно шла вдоль пыльной дороги к колодцу. Старые руки заботливо держали ведро, уже плохо видящие глаза любовались закатом. А внутри горькими до сладости каплями прибывало то старое, но не забытое ещё чувство: придёт.

Не дойдя пятнадцати шагов до колодца, Марья приметила фигурку девушки. Незнакомой. Что тем страннее, что в деревне-то всего с полсотни жителей, все друг друга знают наперечёт, а коль к кому гости завернули - так событие, вся деревня встречает.

А тут - незнакомка. На вид - дурёха на выданье и без приданого. Но хороша: тонкий, как берёзка, стан, толстая коса до пояса, губы алые, сарафан красный без единой морщинки сидит. Стоит, из пригоршни воду пьёт.

– Ты, девица, чья такая будешь?

– Я… да так, просто мимо иду… Мне в город надо, - отчаянно покраснев, уставившись в землю, пролепетала та.

– Да куда ж ты на ночь глядя собралась-то? Чай до следующей деревни не один час пешком идти, до ночи не успеешь.

– Да ничего, я и в поле заночую. Я привычная, не впервой, - совсем тихо прошептала девушка, теребя тонкими пальцами деревянное колечко-оберег.

– В поле! Эк придумала! А разбойники? Иль думаешь, они тебя, молодую-красивую, пожалеют, стороной обойдут?

– Авось, да и обойдут, - скорее угадала по шелесту губ, чем услышала Марья; а глаза всё так же в землю, и во всей фигуре, во всех жестах лишь одно желание - уйти поскорей отсюда, из этой деревни, от этой бабки, прекратить никчёмный разговор.

– Чего на ночлег-то к кому не попросишься? - не отставала Марья, чувствуя: что-то в этой девушке не то. Что-то неправильно. - Чай не звери какие, лю?ди - пустим!

И тут она подняла глаза. Черные, как вороново крыло. Пронзительные до боли. Ведьмовские. И во взгляде горькая насмешка плещется.

Так три года назад на Марью смотрела умирающая волчица в лесу. Словно говорила: "Знаю, жалко тебе. И сердце разрывается. И вину свою как будто передо мной чувствуешь. Но не поможешь. Никогда и ни за что. Потому что я - волк, а ты - человек. Ты меня боишься и ненавидишь. Даже умирающую. Так чего ты здесь стоишь? Иди!"

Марья отвела глаза. "Как же тебя так в семнадцать-то лет угораздило? Как же ты ещё здесь-то стоишь, а не в речку кинулась?"

Девушка усмехнулась и опустила голову. Дескать, вот видишь - а ты ещё спрашивала, зачем не попрошусь.

– Пошли.

– Что?..

– Пошли, говорю, мой дом последний слева. У меня заночуешь. И глазами нечего сверкать. Сказала же - не звери.

Девушка знала, что значил её взгляд. И помнила, как, пока она стояла, опустив голову, сердобольные крестьяне наперебой зазывали её, молодую-красивую, на ночлег, а только стоило поднять глаза - и те же самые крестьяне, будто самого чёрта узрев, шарахались в стороны, осеняя себя крёстным знамением. Хорошо, хоть народ не кликали - ведьму жечь. Да молода больно - вот глазам своим и не верили. И, поднимая голову, девушка ждала лишь одного: Марья так же отшатнётся и прекратит задавать свои глупые надоедливые вопросы.

Не знала ведьма: волчицу бабка Марья вы?ходила.

Пустое Марьино ведро так и осталось сиротливо стоять у колодца…

– Зря вы так на зверей. Они хорошие. Уж точно лучше, чем люди, - вдруг угрюмо промолвила девушка, уже переступив порог Марьиного дома.

– Но-но, ты сравнениями-то не разбрасывайся, потом жалеть будешь. Много ты в людях понимаешь? Мала ещё…

Черные глаза злобно вспыхнули яростным светом, пламя отразилось в их бездонной глубине - и ведьма отвернулась. "А ты сама много понимаешь? Ты людские глаза видела, когда в них только два чувства: страх и ненависть; и только одно желание - убить?! Волки не станут убивать собаку только за то, что она - не волк…"

Марья пытливо заглянула девушке в лицо. В глаза. А в них - уверенность, насмешка, презрение и горечь, горечь, горечь… она отравленной коркой льда затянула всю душу, притупляя чувства, обостряя разум и заставляя инстинкт самосохранения держать руку на пульсе: выжить. Она росла, с каждым днем становясь все толще и толще, превращаясь в непробиваемую душевную броню, но оставила одну-единственную полынью… боль. Слава Хранящим!