Святослав Логинов - Многорукий бог далайна

– Нам с сыном негде жить.

– И ты полагаешь, что я позволю тебе войти на острова сияющего вана только потому, что ты умудрилась украсть где-то немного харваха? – возмутился одонт. – Может быть, ты желаешь к тому же поселиться в моём доме и каждый день есть горячее?

– Я никогда и ничего не воровала, – возразила мать. – Этот харвах я собрала и высушила сама.

– Сушильщики всегда нужны, – задумчиво произнёс одонт. – Если бы ты была одна, я, пожалуй, пропустил бы тебя…

– Мама, не бросай меня! – отчаянно зашептал Шооран. – Я буду тебе помогать, я тоже стану сушильщиком…

Мама крепче сжала руку Шоорана и твёрдо ответила:

– Я пошла на это только ради сына. Вы должны пустить нас обоих или обоих прогнать.

– Ты говоришь так дерзко, словно Ёроол-Гуй отличает тебя от других людей. Гнилоеды, разговаривающие со мной таким тоном, очень скоро узнают, кто живёт в шаваре. Но сегодня я добр и пропущу вас обоих. Ты будешь готовить харвах для войск царственного вана, да не узнают его ноги сырости. Каждую неделю ты должна сдавать по два ямха хорошо высушенного харваха. Всё остальное, что ты изготовишь, пойдёт в твою пользу.

– Кроме праздника мягмара, – возразила мать. – Эта неделя принадлежит Многорукому, сушильщики в это время не работают.

– Ладно, ладно, – согласился одонт. – Мунаг, проводи её и покажи, где они будут жить.

Опалённый взрывом цэрэг сделал знак рукой, и Шооран вместе с мамой ступил на землю царственного вана.

Ничего вокруг не изменилось. Так же справа курились раскалённые авары, а слева тянулся мокрый оройхон, на котором копошились грязные, оборванные люди. Правда, Шоорану показалось, что эти люди чересчур грязны и слишком оборваны. Но, скорее всего, это действительно всего лишь показалось из-за того, что жители спешили раболепно поклониться идущему цэрэгу. На родном оройхоне Шоорана никто так низко не сгибался даже перед могучим Боройгалом. И было ещё одно отличие: всё пространство на сухой полосе почти вплотную к аварам было поделено на маленькие квадратики. На каждом квадратике кто-то жил, на колышках была натянута кожа водяных гадов, защищающая от огня аваров и мозглых туманов, несущих с далайна лихорадку. Под тентами хранились какие-то вещи, хотя хозяина порой не было видно рядом – значит, воровство процветало здесь не так пышно, как на свободном оройхоне.

Мунаг свернул к одному из закутков, отдёрнул шуршащий полог. Сначала Шооран не понял, что лежит перед ними на драной подстилке. Почудилось, что это кукла вроде тех, что лепят из грязи во время праздника мягмара, принося жертву Ёроол-Гую. И лишь потом он понял, что перед ним человек. Обмотанные тряпками руки, вздувшееся лицо, сквозь трещины обугленной кожи сочится сукровица. Закатившиеся глаза слепо поблёскивают сквозь щёлки опухших век, и лишь прерывистое дыхание указывает, что лежащий жив.

– Это наш сушильщик, – сказал Мунаг. – Ты могла выторговать гораздо больше, чем получила. Но всё равно, – стражник тряхнул бородой в мелких колечках сгоревшего волоса, – ты шальная баба. Не думал, что такие бывают. Будете жить здесь. Сегодня или завтра этого стащат в шавар, и всё добро станет вашим. Клянусь алдан-тэсэгом и вечными мыслями Тэнгэра, в первый раз вижу женщину-сушильщика! Право слово, ты мне нравишься, хоть и бешеная.

– Не смей ругаться на мою маму! – сказал Шооран.

– И сынок у тебя под стать. Мелкий, как жирх, а наглый, словно у него Ёроол-Гуй в приятелях. Давай, парень, вырастешь – в помощники себе возьму. Мне нравятся наглые. Желаю вам подольше уцелеть.

Мунаг повернулся и пошёл по дорожке, насвистывая под нос и задевая древком копья за развешанные кожи.

Шооран долго смотрел на лежащее тело, а потом спросил:

– Мама, что с ним?

– Наверное, у него вспыхнул харвах во время сушки, – ответила мама, – и он сгорел.

– Мама, не надо быть сушильщиком! – закричал Шооран. – Пойдём отсюда, я не хочу, чтобы и ты сгорела!

– Ничего, мальчик, – сказала мама. – Я буду очень осторожной.

Сырой харвах собирают в зарослях хохиура. Жёсткая трава быстро вырастает и, ещё не созрев, начинает гнить. Толстые ломкие стебли густо покрываются рыжей плесенью. Это и есть харвах. Грязные хлопья соскребают с веток, пока не наберётся полная торба – тяжёлая и мокрая. Потом мама прожарит харвах на аваре, и он превратится в тончайшую пыль, без которой не выстрелит ни тяжёлая пушка-ухэр, ни лёгкий татац, что свободно переносят двое солдат.