Геннадий Башунов - Не люди

– Я буду носить любые штаны, постиранные твоими руками, – улыбнулся Хасл, подходя к жене.

При его появлении разговоры затихли. И так будет всегда. Но овцы должны понимать, кто их пастух.

Что-то холодное и мокрое опустилось на лицо Хаслу. Он поднял голову, ожидая увидеть дождь, льющийся из тяжёлых туч, нависших над Землёй Выживших, но с неба падали странные белые мухи.

– Что это? – удивлённо спросила Мирека.

– Это… – Хасл задумался только на секунду и заговорил так громко, чтобы его услышали все, кто находился на улице: – Это снег. Могильщик про него рассказывал. Это просто замёрзшая вода.

Воспоминания о могильщике вернулись к главе людей и тут же погасли, оставив после себя лёгкую тоску. Хасл часто видел Велиона во сне, он шёл куда-то, кажется, с ним всё было не совсем в порядке, но он совершенно точно был жив.

– Действительно – вода, – сказал тем временем кто-то из мальчишек и принялся бегать по площади, стараясь поймать языком снежинки.

Остальные дети быстро присоединились к нему, раздался заливистый хохот. Хасл тоже улыбался. Одна снежинка упала Миреке на правую щёку, прямо между шрамов, и растаяла капелькой воды. Охотник стёр эту каплю большим пальцем так нежно, как мог.

Иногда ему снилось, что они с Мирекой идут с могильщиком.

Но… иногда, заработав свободу, обрекаешь себя на рабство уже добровольно. В том разница между ним и Урмеру – старый маг считал себя хозяином выживших, а Хасл хотел служить им. Хотел закончить ту кровавую вендетту, которая шла между людьми на протяжении поколений. Его Дар послужит для того, чтобы выжившим лучше жилось, а не для пыток, исполняемых ради застарелой ненависти.

Мирека уже собрала всё бельё и собиралась схватиться за кадку, но Хасл отстранил жену.

– Я помогу. Смотри, я несу её на вытянутой руке. Но до дома, наверное, не донесу…

Они пошли бок о бок к своему дому, намереваясь согреть холодную постель теплом собственных тел. К счастью, люди, занятые своими делами, уже не обращали на них никакого внимания.

А в Бергатт впервые за семьдесят два года готовилась прийти зима.

Мертвец с абсолютно человеческим лицом, но телом, рождённым, должно быть, чьим-то больным воображением, смотрел на него пустыми глазами. Эльверст знал, что это существо погибло из-за разрыва всех внутренних органов, и его не спасли ни костяные панцири, покрывающие сердце, лёгкие и печень, ни роговые наросты на коже. Причина смерти другого, чьё тело расплющило ниже груди, и так была ясна, как день.

Как день, который никогда не приходил на Равнину Мертвецов.

Эльверст безумно хотел проснуться, но не мог. Он ненавидел это место, и не понимал, почему сны приводят его сюда так часто. Порой ему приходилось бродить бестелесным духом по этим местам целыми днями, и он хорошо изучил практически каждого мертвеца. Здесь ничего никогда не происходило.

Но не сегодня…

… Эльверст проснулся с криком, попытался привстать на постели, но тяжело рухнул на подушки – сон вымотал его сильнее тяжелейшего физического труда.

Впрочем, откуда ему знать, насколько сильно выматывает тяжёлый труд? Большую часть жизни он спал, а физических способностей его изувеченного тела едва хватало, чтобы передвигаться по келье.

Эльверст утёр правой культей рот и отвернулся к стене. Казалось бы, он давно должен был привыкнуть к этому, но каждый раз пробуждение давалось ему с большой болью. Там, во сне, он мог быть где угодно в мире и – очевидно – за его пределами. Здесь же он едва ползал на локтях и коленях. Ни Эльверст, ни кто-либо из окружающих его людей не знали, досталось ли ему такое тело при рождении или кто-то сделал с ним это. Сам он был таким, сколько себя помнил.

И если бы не сны, показывающие прошлое и настоящее, безрукого и безногого уродца с кривой спиной и рёбрами, наверное, не приняли бы даже ни в один храм Матери, где инвалидам и сумасшедшим оказывали помощь в обмен на посильный труд. Но сейчас он здесь, в главном храме Единого, где не было места нахлебникам. И он работал, как мог. Спал иногда большую часть суток, а иногда и по несколько дней кряду. Спал и видел сны, в которых часто проступало слишком много яви.

– Эльверст, – тихо позвала Аклавия, – я вижу, что ты не спишь.

Уродец вздрогнул и повернул голову к ней. Аклавия была невероятно красивой женщиной чуть за тридцать, и боль от собственного существования в её присутствии чувствовалась наиболее остро. Иногда Эльверсту хотелось, чтобы помимо физической неполноценности его настигла и какая-нибудь духовная хворь. Такая, чтобы он не понимал, кто он есть и что ему снится.