Карина Демина - Летняя практика

Ест.

И глотает.

— Набегалась за день. — Она заметила его взгляд и улыбнулась так кривоватенько. — Вся в хлопотах…

— Какие у тебя хлопоты? — кривится Любляна.

Они друг дружку не то чтоб вовсе не любили. Любили. Сестры как-никак, а вот… была ревность… и капля зависти. Были ленты краденые и слезы литые, когда мнилось, что кого-то обижают. Но все это было тихо, по-родственному.

А сейчас неспокойно за столом.

И мыши шубуршатся.

— А куда наша кошка подевалась? — поинтересовался Илья, подцепляя на серебряную вилку грибочек.

И заметил, что приборы-то у батюшки простые, из железа деланные, пусть и украшены хитро, а куда серебро подевалось? Он свою вилку берег. При себе носил. Сказывал, что дарена она ему отцом была, на счастье. Потерял?

Тогда весь терем до досочки перебрали бы.

— Кошка? — Отец хмурится. — Понятия не имею.

— Сбежала, наверное, — дернула плечом Маленка.

И Любляна добавила:

— Стара уж была. Время ей пришло подыхать, вот и ушла из дому. С кошками оно всегда так.

— А с курами что?

— С курами? — Светлые бровки вверх взметнулись. И на лице такое недоумение искреннее, что невольно стыд берет за глупые вопросы свои. — А что с курами? Нестись перестали?

— Все черные куда-то делись.

— Да? — И ротик приоткрылся.

Хороша Любляна. В матушку пошла хрупкой воздушной красотой. И недаром женихов она с малых лет перебирает…

— Что с матушкой? — Он отложил вилку, понимая, что не полезет кусок в рот.

— Так болеет, — равнодушно ответила Маленка. — Давно болеет…

— Чем?

— Я откуда знаю? Болезнью.

Отец смотрит пристально и губу жует. И глаза… чужие глаза. Незнакомые.

— Я навестить ее хотел бы…

— Навестишь.

— Сегодня.

— Конечно, сегодня. — И тише добавил: — Чего тянуть-то?

Память.

Не только запахи ее рушат, но и звуки. Тихий скрип половиц, будто идет кто-то. Вздох за спиной, такой муки преисполненный, что поневоле становится страшно. Обмирает сердце. И вновь колотится о ребра. Чего бояться?

Вот он, дом родной.

Здесь Илья на свет появился, здесь вырос. Каждый закоулок ему знаком.

И что не по себе?.. А просто окна позакрывали. Дует им. Или от солнечного света сторонятся? Нехорошая мыслишка. Подлая. Из дому уйти, как Малушка советовала. Да прямо в царский терем. Сказать… пусть разбираются.

Пусть.

— От солнца мигрени у них. — Отец нес в руке железную рогатину с парой восковых свечей. Света мало, а душно. Так душно, что каждый вдох что через меховую рогожу. — Боюсь, как бы следом за матушкой твоей не расхворались. Говорил я ей, нечего привечать всяких… А тут то нищие, то убогие… то норманны… Им в нашем дворе делать нечего. Вот думаю, может, отравили?

И сказано это было… равнодушно?

Раньше, случись матушке прихворнуть, отец от ее постели не отходил. Всех целителей, какие только в городе были, созывал.

Вниз ведет.

— Что…

— Там она, в лаборатории. — Отец остановился, Илью вперед пропуская. Боится, что сбежит? — И не смотри на меня так. Зараза это… Сначала-то я целителей приглашал, а что один, что другой, что третий руками разводят. Нет на ней ни проклятья, ни хворей не видать, а она все равно тает день ото дня… И давно бы отошла… Свет дневной ей ярок, а каждый звук муку доставляет. Ты вот на сестер ныне криво смотрел. А они каждый день жизненной силой своей с матушкой делятся, да…

— А я?

Если все и вправду так, что ж молчали?

Что таились?

— А ты… ты мужчина, Илья.

И это прозвучало почти обвинением.

А лестница меж тем закончилась, уперлась в дверь дубовую, коваными полосами перекрещенную. Висит та дверь на петлях массивных. И замком заперта таким, который с ходу не откроешь.

— Ты ее под замком держишь?!

— Погоди. Сейчас сам увидишь… — Отец протянул ключ. — Я был бы рад выпустить, да…

Память.

Лед.

И острый смрад гнилого тела. Темень, которую едва-едва разгоняют свечи. Существо, запертое в клетке. Прутья толсты, но существо трясет их с нечеловеческой силой, и воет, и скулит. А после замирает вдруг и ласково, матушкиным голосом просит:

— Спаси меня, Ильюшечка… спаси…

И лицо искаженное прижимается к решетке, прутья в самые щеки впиваются. А глаза — не глаза, провалы черным-черны…

— Спаси, Ильюшечка…

Память.

Запах дыма. Кисти в склянке. Резец. И узкий нож с кривым клинком, который вспарывает кожу на запястье. Кровь льется, и существо — думать о ней как о матери у Ильи не выходит — замирает. Оно то вздыхает, то приплясывает, то пускает слюни.