Таисия Пьянкова - Берегиня [с иллюстрациями]

— Пристал, — вроде заспанным голосом соврал Дёмка и дале взялся сочинять: — Вижу во сне, будто на нашем ёрике огонь под водою плывёт; оудто бы кто факел запалил и до мыса направляется. А я за каршою, на берегу будто бы прячусь и всё вижу. Подплывает водяной... волосатый! Космы на башке с тиною перепутались. Глазищи во! Горят. В одной лапе железная палица, другой воду загребает... Лапы зелёные, как у лягушки. Подплыл до мыса и выложил палицу на песок. А тут филин... да как захохочет... Я и заревел.

— Напужался?

— Небось напужаешься, — не стал Дёмка отнекиваться. — Он ить прямо над головой... да как ухнет! А потом и закатился...

— Это я — старый сверчок, виноват, — опять затосковал Леон Корнеич. — Наверещал сглупа страху. Разве ж могла омутовая глубина ребятёнком или ещё кем куликовать? Это же во мне самом старость моя плакала. Из-под воды-то никакой водяной не сумел бы голосу подать. Ему для голосу пришлось бы в камышах сидеть. А ведь я тогда всю урёму [44] Урёма — густые заросли вдоль берегов. обшарил. Никого на парусле не было. Старость моя плакала...

— А вдруг да не старость? — затаённо, точно его сумел бы кто-то услыхать, прошептал ответно Дёмка. — Ведь мне всё как наяву представилось.

— Ну тебя, — осерчал Леон Корнеич и стал заверять: — За каким дьяволом водяному тут объявляться? Наше сухорусло больно мелко для него. А ежели омут, так он давно топляком забит. Туда и карасю-то доброму не пронырнуть. Негде ему тут гнездо заводить, негде. И русалкам тут никакого раздолья нету.

— Может, погостить прибыл? — не мог сдаться Дёмка.

— И гостить ему тут негде, — отрезал Леон Корнеич. — Что ты привязался среди ночи со своим водяным? Сон это, сон и есть. Мало ли кого он тебе подсунет, — вовсе забыл Леон Корнеич, что водяного Дёмке «подсунул» он сам. — Давай теперь перетолковывай всё наживо. И вообче... Нету никаких на земле водяных, никаких русалок. Всё это одне только бабьи сказки. Нам, мужикам, не пристало ихними мерками каждую недоумку мерить. Я на ёрике живу с той самой поры, когда сухорусло наше ещё рекой выгибалось. Теперь и сам я скоро песком да илом затянусь, а чтобы из ёрика нечисть какая выскакивала да гонялась за мной — не было такого, и нет, и не будет, и спи!

— Ну ведь плачет. Ты же сам слыхал.

— Чтоб тебя мухи заели! — не утерпел дед. — Плачет. Плакать может и ключик, — вдруг придумал он и обрадовался своей придумке. — Может, родничок открылся на ёриковом дне. Вот и хлюпает, пузырится.

Надо будет поутру оглядеть досконально всё парусло и всяким страхам положить конец. А теперь давай досыпать.

Утром Дёмка путём еще и не проснулся, а уже принялся размышлять, что перепончатая лапа на старице и огонь подводный — всё это и на самом деле могло привидеться ему во сне. Но подумать только, до чего же отчётливый сон. Однако дедушка прав: не мужиково это дело — верить во всякие небылицы. Сейчас вот он проснётся окончательно — и всё вокруг него по-прежнему окажется понятным и надёжным. Сейчас разбудит он Леона Корнеича, похрап которого чуть слышно трепещет в сонной избе; сейчас они соберутся с дедом и пошагают на парусло — глядеть ключик. Где вчерашним буруном вскипит вода, там он и открылся — родничок. Устроются они на суковатой карше, станут глядеть на певучий бурун, потом Леон Корнеич запоёт тихонько на тёплую погоду, на ясный восход, на спокойный среди тайги 6ёрик. Запоёт очень даже молодым голосом:

Дёмка подхватит тоненько, звонко. Будто прошьёт чистую холстину дедовой песни золотым шнурочком:

Придумывает Дёмка в полусне скорую радость хорошей песни, только взамен красной девки на земляничном поле видится ему Улейкино парусло, в приглядной же глубине его — зелёнолапый да всклокоченный водяной. Нехристь этот совсем по-ребячьи трёт кулаками глаза, хнычет, взглядывает из-под воды на Дёмку, шевелит толстыми губами — что-то хочет сказать парнишке. Вот уж Дёмка вроде бы и слышит стонливый голос его: ску-ушно-о... При этом водяной тянется к поверхности ёрика пальчатой лапою. Парнишка вздрагивает и окончательно просыпается, даже похватывается на топчане.

В хатёнке ранняя зоревая смурь. И без того, при единственном оконце, робкая, она ещё занавешена старой дедовой рубахою; за рубахой — скорое летнее утро. По оконному стёклышку ползёт мотылёк. В глупой надежде прошибить стекло, чтобы вырваться на простор, он время от времени вспархивает, быстро колотит по стеклу крылышками. Этот трепет Дёмке больно знаком. Его-то он и принял спросонок за дедово похрапывание.