Таисия Пьянкова - Берегиня [с иллюстрациями]

— Не пойду! — отрезала Санька столь бесповоротно, что Харита сперва на полуслове клёкнула горлом, будто заглотнула целиком куриное яйцо, потом кинулась в чужом дворе смотать дерзкую за косы.

Да Саньке было не впервой увёртываться от длинных рук. В минуту она уже стояла в сараюшке под Шайтановой защитой. И хотя пёс всего-то и делал, что знаменито улыбался, однако жаль — не было поблизости Чувалова Коськи. Лавочница в этот миг, ей-бо, не пожалела бы накинуть сверх им просимого ещё золотой.

Того охотного парнягу черти, видать, где-то по другим заботам волочили. Потому и пришлось Харите Мокрой, с угрозами да криком, поворотить оглобли...

А Санька пока осталась у Свиридов.

Определилась она спать в застенье на лавке, на Никитковом месте; легла, как была — в кофтёнке немудрящей своей, в старенькой юбке. Прикорнула она на лавке, только уснуть путём не уснула. Сперва, вроде, маленько закемарила, да вскорости её как домовой под бочину шурнул. «Вдруг да впрямь, — подумалось ей, — Харита с Коськой Чуваловым сумели договориться?! Не пойти ли мне лучше ночевать в пригон?»

Встала, пошла. Не побоялась.

Вытемнила она во двор и что видит?! Пригон настежь распахнут. Шайтан стоит на выходе и натянут весь чуткостью, как струна. Космы его по хребту — дыборём, глаза безо всякого до посторонних дел внимания... Весь как есть он уже находится на Куманьковом болоте — одним только телом ещё тут. И вот это его тело дергает и туда, и сюда непонятной силою. Ровно бы кто упорный да на долгой верёвке намерен подтянуть пса до зыбунов, а он упирается...

— Опять... новое чудо.

И всё-таки тот, кто на болоте, пересилил Шайтана — сдёрнул с места. Нехотя да с натугою пошёл косматый мимо Саньки. И хотя весь он был уже отдан колдовской силе, а не забыл заскулить напоследок. Вроде хотел сказать подружке: прощай, дескать, товарищ мой верный, ухожу я в тайность болотную, равно что в смерть неминучую...

Ну уж, коне-ешно! Нашёл кому такое говорить...

Санька и пригона не стала затворять; метнулась следом за Шайтаном — удержать друга. Она так и повисла кулём на его шее, да только зря коленями глубокие борозды по морковной грядке пропахала. Вот до какой силы налит был косматун чужою волей! Он даже не обернулся на ободравшую колени Саньку.

Однако же девка не зря звалась Выдергой. Не в её понимании было ухватить да не выдернуть. В конце огорода она догнала Шайтана, ухватилась опять, да уперлась голыми пятками в плетешок...

Но такой же давнишний, как и его хозяева, предел этот хрупнул, повалился навзничь. Санька проехала по нему животом, от бедра до самого низа располосовала юбку, в досаде выпустила уходящего, полежала на земле, покорчилась от боли, затем непонятно на кого озлилась, вскочила, бегом опять догнала космаря, завладела его хвостом и... такой вот недолгой цепочкой оба они вошли в болотный туман...

Санька скоро поняла, что Шайтан распрекрасно знает Куманьковы топи. В такой сплошной непроглядности их ни разу не занесло в трясину, хотя кругом, прямо руку протяни, кипела пучина. Она отдавала какими-то вздохами, бульканьем, пошлёпками. А то вдруг оживала огромными вонючими пузырями...

Чистыми водьями да кочкарником, а где и вовсе суховинами, пробиралась оборванная, порядком извозёканная Санька и вперёд и вперёд. Она не отрывалась от хвоста своего по-прежнему безучастного к ней друга; даже на сухих местах она лишь меняла руку на руку, но Шайтана не отпускала.

А под ногами всё чаще и чаще болотная хлябь пересекалась травянистыми взлуками, и скоро вовсе перешла в сплошную крепь, поросшую довольно густой гривою вовсе не знакомых растений...

Ну, скоро, не скоро, а стало Саньке казаться, что кисельное марево тумана редеет перед глазами. Вот, вроде бы, сквозь запотелые его промоины, да при каком-то голубоватом свете, уже и мерещатся ей чужие вовсе травы да цветы нездешние. Прикинуть, так вроде бы получается, что среди Куманьковых топей чудом-дивом образована совсем какая-то неопределимая земля. Голоногая, ободранная, чумазая вошла Санька не в свои заросли, задела рукой один, другой цветок очень даже интересной красоты, узрела над головою в полёте противную, с какими-то серыми тряпками, взамен крыльев, птицу. Она разевала на лету свой могучий клюв — похоже, каркала, но голоса её Санька не услыхала и скоро потеряла беспёрую в совсем уже поредевшем тумане. Не услыхала Санька и пения малой золотистой птахи, что на ветке невысокого, с долгими плодами дерева, явно вымолачивала трепетным горлышком заливистые трели. Чисто голубой её клювик мелькал в пении быстрее, чем у старательного зяблика...