Максим Далин: Серое зеркальце

— Каратисты… Сердце вырвали…

— …и не найдут. Разборки…

— Второму башку отвернули, как курице…

— Менты-ка-азлы!

Ляська закрыла дверь на защёлку, скинула туфли и с ногами забралась в то самое, широченное, стёртое до поролона кресло, в котором вчера сидела в обнимку с братом. Серое зеркальце она сжимала в кулаке. Ей хотелось есть, но выйти на кухню, чтобы порыться в холодильнике, было гадко и страшно.

Желание подышать на зеркальце становилось всё невыносимее, но откуда-то взявшееся чутьё подсказывало, что с собутыльниками матери Стасик, если его сейчас позвать, расправится радикально.

Ему не объяснишь, почему их нельзя убить, даже если очень хочется. Он — фея.

Ляська просидела, слушая пьяный трёп и не включая лампы, очень долго. Её душа изнемогала от тоскливой ненависти, страстной любви и желания снова ощутить себя под крылом и в предельной безопасности. Серый каменный лик сиял на внутренней стороне её век.

Она сама не заметила, как заснула. Сон пришёл яркий, как явь.

Две тёмных крылатых фигуры стояли на крыше шестнадцатиэтажной высотки, на самом краю, и смотрели вниз, в темноту и жёлтое дрожание электрического света. Их обливала холодным сиянием громадная белая луна. Один из крылатых, с крутыми бараньими рогами, был — Стасик. Второй, пониже ростом, худее и более хрупкий, с тонкими острыми рожками, как у газели, неожиданно оказался девушкой. Феи наблюдали за ночным городом, как часовые. Ждали.

Видимо, они предчувствовали что-то, потому что ждать пришлось недолго. Не ушами — чем-то другим, внутренним слухом, может — душой — Ляська вместе с феями услышала тихий писк младенца.

Судя по писку, младенец был крохотный, может, только что родившийся, и не слишком здоровый. Ляська не успела понять, откуда она это знает; феи переглянулись, одновременно оттолкнулись от бортика крыши и спланировали вниз, как исполинские чёрные грифы, растворившись в сумеречных тенях.

Молодая женщина вышла из подъезда дома напротив. Ляська откуда-то знала, что ей больно, холодно и дико страшно, что её плащ накинут прямо на домашний халатик и что в большой клетчатой хозяйственной сумке у неё в руках — младенец. Этот младенец и вызывал у женщины кромешный неизбывный ужас, чувство вины, жаркую ярость и страстное желание сделать так, чтобы стало спокойно.

Покой — никогда больше не слышать этого тихого писка, похожего на мяуканье голодного котёнка.

Женщина с младенцем в хозяйственной сумке шла быстро и уверенно — знала, куда. Через двор, за забор из неструганного штакетника, на территорию полузаброшенной стройки. Там — кирпичи и несколько открытых канализационных люков.

Об этих кирпичах и этих люках женщина думала, когда младенец ещё ворочался у неё внутри.

Две тени, чернее ночной темноты, скользили за ней, шагах в пяти, невидимые и неслышные, как все тени. Женщина пролезла в дыру, выломанную в заборе. Около недостроенного дома было темно, только тускло светил поодаль дежурный прожектор.

Женщина подошла к бетонной плите, приподнятой над асфальтом, положила хозяйственную сумку на землю и попробовала приподнять крышку люка. Она не поддалась. Женщина пошарила вокруг глазами и подобрала кусок арматуры толщиной с лыжную палку. Всунула её конец в паз на крышке, нажала, чувствуя вспышку боли и злости.

В этот момент одна из теней втекла в её тело струёй чёрного дыма.

И Стасик во плоти вышел в сумрак стоительной площадки.

Женщина бросила арматурину на бетон, поспешно расстегнула «молнию» на сумке и вынула младенца. Младенец был замотан в простыню, покрытую бурыми пятнами, он тяжело дышал, но молчал. Стасик бережно сдвинул грязную ткань с его головки. Ляська увидела, как блестят глаза младенца — он, оказывается, не спал. Стасик взял младенца на руки и поцеловал в лобик. Младенец как-то потянулся, ёрзнул, зажмурился — а когда открыл глаза, они уже светились слабым голубым светом.

Женщина — или фея внутри неё — улыбнулась нежной тёплой улыбкой. Стасик вместе с младенцем нырнул в ночную темноту, а женщина проводила его долгим взглядом, ещё улыбаясь, и принялась за дело.

Она легко отодвинула крышку люка, потом подобрала пару кирпичей, засунула их в сумку, закрыла её на «молнию» — и швырнула сумку в круглый тёмный провал. Удовлетворённо кивнула, когда сумка плюхнулась там, внизу, во что-то жидкое. Задвинула крышку назад, не до конца. Направилась обратно, той же дорогой, какой пришла на стройку.

Фея вышла из неё у самого подъезда. Женщина пошатнулась, но удержалась на ногах. Тяжело оперлась на решётку, отделяющую дверь парадного от выхода мусоропровода, переждала приступ головокружения и тошноты. Ляська опять знала, видимо, потому, что знала фея: женщина решила, что не помнит, не вспомнит, как бросала младенца в колодец с канализационными стоками на дне. Её память отделалась от этих мерзких воспоминаний, как и от самого младенца. Это хорошо.