Геологи по осени свернули палатки и покинули предгорья Апсата. Так бы все и забылось. Но сородичи стали замечать, что Уля заметно округлилась, глаза вовсе поднимать перестала. Смекнули, что к чему. А тут еще кудлатый геолог о себе напомнил — с вертолетчиками, на зиму провиант на промышленную базу доставившими, переслал для Ули бумажные деньги. Много, несколько пригорошней. Засаленные трешки и пятерки. Но таежница растерялась, не знала, что с ними делать: в фактории торговец товары и продукты орочонам только в обмен на пушнину отпускал. Сунула деньги в сумку под лежанку. Лишь когда сыном разрешилась, достала потку, заплечную сумку, все бумажки разгладила и вновь припрятала. И как крест на своей женской доле поставила. На охоте душу отводила. Тут-то ей равных не было.
Сына, как и кудлатого геолога, Кольчей назвала. А он и впрямь с годами все больше отца стал напоминать. Не обличьем, злобным нравом. К матери иначе не обращался, как «косоглазая». Видно, кто-то из мужиков надоумил мальца, рассказал, как геолог его мать величал. Подрос, кулаки в ход пускать стал. Особенно лютовал, если Улинча ему собольи шкурки не соглашалась отдать. Уж больно парень пристрастился к «огненной воде». Вырвет силком у женщины добычу. И бегом в факторию — за спиртом. Такая мена ему удачной казалась.
Выпьет Кольча, и ну бахвалиться перед сородичами: «Все знают, что мою мать Баятай, хозяин тайги, привечает. Ей одной показал заветную тропу в богатые урочища. А я из косоглазой старухи секрет все одно выбью, стану знаменитым охотником».
И верно, колотил старуху нещадно. Улинча все терпела, от побоев передних зубов лишилась, сморщилась, как гриб после заморозков. Сородичи от нее последний год слова не слышали, хоть и прежде в разговорчивых не числилась.
Заметно сдала бабка Улинча, но попутчиков на охоте и теперь не признавала. Если кто увяжется, приналяжет на лыжах, только ветер свистит во след.
Но в тот памятный год зима выдалась на редкость голодная и холодная — птицы на лету замерзали, камнем падали на землю. Эвенки из тайги с пустыми руками возвращались. Даже Улинче охотничья удача изменила. А, может, и не в удаче дело. Зверье в поисках корма, а птицы, спасаясь от лютых морозов, искали новые урочища, перевалив через горный хребет, в низину. А старой женщине не хватало сил на дальние переходы, сказались побои. Редко-редко теперь зайцев из силков доставала.
Дележом зайчатины сын занимался. Кусок пожирнее — себе, кости — собакам. Улинче ничего не перепадало. Она и не спорила. Молча, захватив берданку и ловушки, вновь из теплого убежища уходила в студеную тайгу.
А тут еще завьюжило, неделю пурга не унималась. Носа из жилья не высунешь, ветер с ног сбивает. Кольча запасенную зайчатину давно прикончил, и больше не к завыванию вьюги, а к вою собственных кишок в животе прислушивался. Не по нутру ему их перепляс пришелся. Поднял мать с лежанки, вытолкал из чума: «Иди, косоглазая, поклонись Баятаю. Да без добычи не возвращайся. Не пущу к огню, так и знай».
Вьюга лютовала еще три дня, наконец, утихла. Кольча выглянул наружу: снегу намело по самый верх зимовья, следов человеческих нигде не видать. Покричал, из ружья выстрелил: нет ответа. Чай, сгинула в снегах старуха-мать. Делать нечего, сам на охоту собрался. Свистнул собак, но те даже морды приподнять не смогли, ослабели от голода.
Кольча выбрал направление на восток. Помнил, что Улинча всегда в ту сторону на промысел отправлялась. Огляделся. Светло, снег сияет, переливается разноцветными бликами на солнце. Хэх! Обрадовался парень. По свежему снежку на лыжах легко с перевала спуститься.
Но снежное покрывало таило западни, прятало рытвины и расщелины. Лыжи-суксиллэ Кольча обломил, выдираясь из каменного распадка, и теперь то и дело проваливался в снег по пояс. Рукавицы из беличьих шкурок обронил в начале пути, кожу с ладоней содрал в кровь о снежную корку… Повернуть бы вспять, да ветер в спину дует, и всё крепчает, швыряет в лицо пригоршни колючих игл… Темнеть стало, а тропы не видать.
Он беспомощно барахтался в снегу. А ночь подкрадывалась все ближе, заводя темноту, как паук сети. Мороз все громче покряхтывал, расправлял свои скрипучие лапы. Вот-вот стиснет горло Кольче, уже каждый вздох ему с трудом дается. Перед глазами туман. Не понять, то ли впереди лиственница качается, то ли медведь-шатун блазнится [1] Блазнится — (разговорное) мерещится.
.
Тоска смертная Кольчино сердце сжала. И вдруг видит: мать это ему маячит, манит к себе. Откуда здесь ей взяться? Удивился, но пополз к ней. На локтях, раздирая руки в кровь, рывок за рывком продвигался вперед. Улинча остановится, покачает ему головой призывно и словно отплывает в темноту. Сын боится ее потерять из виду, собрав последние силы, свое тело на руках из снега выкидывает. И вдруг — сам себе не поверил — на твердой тропе оказался. Наконец-то на непослушные онемевшие ноги поднялся. Только хотел мать-старуху нагнать, а она растворилась в воздухе, в последний раз кивнув: иди, мол, за мной.
Читать дальше