Настя Чацкая - Satyr [СИ]

— Это же не тюрьма, — произносит Питер.

— Да уж мне ли не знать.

Стайлз снова чувствует — на этот раз ухмылка исчезает с губ Питера.

Волчий взгляд скользит по лицу, как острый грифель, оставляя за собой едва заметное жжение. И Стайлз понимает.

Он находит.

Он ощущает.

Вот оно. Вот этот тонкий, почти неощутимый, почти невидимый оттенок, который впивается куда-то в кадык, под гортань, словно жалом, проникает под шкуру и зарывается в сухожилия, несётся вместе с кровотоком то ли в грудную клетку, то ли в мозг, и уже не распознать — где оно. Просто внутри. Оно внутри, и оно находит отклик.

На безумие Питера Хейла отзывается его собственная, застывшая внутри тьма.

Застывшая так глубоко, что Стайлзу на миг становится страшно. И он понимает, что Питер чёртов Хейл испытывал тот же ужас, выходя из дома Эхо. Садясь в машину. Захлопывая дверцу. Стайлз понимает, что лапы лечебницы никого и никогда не отпускают. Они отхватывают от тебя кусок, который всегда будут держать при себе. Они глотают часть тебя, словно плотоядные звери, и каждый раз, когда ты возвращаешься, подходишь достаточно близко, они норовят отхватить ещё. И упаси бог вернуться туда опять…

Вот, что ты чувствуешь, возвращаясь в дом Эхо.

Джип останавливается посреди пустого шоссе, но Питер ничего не говорит. Наконец-то он прекратил улыбаться. А Стайлз сжимает пальцами руль и смотрит перед собой. Снова и снова облизывает губы, как заведённая игрушка.

— Это был мой голос.

Ликан на миг словно бы навостряет уши, а затем медленно поворачивает голову. Стайлз судорожно сжимает и разжимает пальцы на руле.

— Когда я был… там, — говорит он. — И голос, который… звучал у меня в голове. Который отдавал мне приказы убивать… убивать их. Это был мой голос. Мой.

И я до сих пор в охренительном ужасе от этого, Питер.

Я в охренительном ужасе.

Питер изучает его с отстранённым интересом, словно ждёт чего-то ещё. Признания, откровения, чего-то, что свяжет их, объединит одной крошечной точкой соприкосновения. Ведь они оба пережили это. Они оба знают. Они оба об этом молчат.

Стайлз поворачивает голову и смотрит в серые глаза. Кожа Питера бледная — то ли из-за ночного мрака, наступающего со всех сторон, то ли лечебница и от него отхватила здоровый кусок.

В конце-концов, Питер медленно кивает. Немного вальяжно, немного развязно. И снова привычная ухмылка оживает на волчьих губах.

— Хорошо.

Словно благодарность. Стайлз практически чувствует острое облегчение, идущее от него. От этого дьявольского ликана, хитромордого сатира.

— Нет ничего печальнее волка, потерявшего стаю, — говорит Питер. — Мне посчастливилось знать одного такого.

Он широко улыбается и склоняет голову набок, только улыбка какая-то слишком неживая для Питера. Он будто слегка пьян и обдолбан, Стайлз подозревает, что когда-нибудь это его добьёт.

— Ты? — глухо спрашивает он.

Хейл отвечает:

— Да.

Добавляет:

— И ты.

— Я не… — Но Питер улыбается и переводит взгляд на дорогу. Это заставляет заткнуться. Что значит эта улыбка, известно одному дьяволу, и один чёрт знает, почему Стайлзу вдруг становится легче. Хотя, наверное, должно быть наоборот.

Он расслабляет руки, и джип мягким толчком трогается с места.

Они начинают с одной крошечной капли доверия, от которого у Стайлза на миг останавливается сердце.

Ликан доволен, ведь непреднамеренные убийства — крошечная слабость Питера Хейла.