Екатерина Бакулина - Догони меня, если осмелишься [СИ]

Старый патефон играет Марсельезу.

Заезженная такая пластинка. У нее одна запись дублирована на обе стороны, но вторую Криворукий бережет для особых случаев, не знаю уж каких… может просто до того момента, когда на этой кроме шипения окончательно ничего нельзя будет разобрать. Патефон Криворукий любит и страшно гордится, что именно он нашел его, увязавшись за искателями. Вождь говорит, что патефон — глупая игрушка, и лучше б Криворукий нашел что-нибудь полезное, жратву например. Но в тайне тоже гордится, показывает его всем гостям, требует, чтобы Криворукий поставил пластинки. Криворукий отказывается, говорит, что на всех не напасешься, но вождь грозно топает ногами, двигает бровями и заставляет-таки Криворукого. А все потому, что патефон едва ли не единственный аппарат Тех, который исправно работает, нужно лишь покрутить ручку.

У Криворукого всего три пластинки: Марсельеза, которую он ставит в исключительно торжественные моменты, песни Утесова, у которой на одной стороне «Раскинулось море широко», на другой «Ты одессит, Мишка» — ее обычно ставят на похоронах или для очень важных гостей. И третья — с уроком итальянского языка, но не патефонная, а более новая, записанная на тридцать три оборота, из-за чего у нас она очень-очень быстро и смешно пищит какими-то нечеловеческими голосами. Криворукий долго не мог приспособить ее в дело, пока наконец не решил ставить гостям не особо важным. А на законное: «что это за фигня?», он всегда невозмутимо воздевает палец к небу и говорит: «голоса Тех!». Не поспоришь. Вождь только закрывает глаза рукой.

Так собственно вот…

Та-та шш та-кх та-ташш-шшшшшш. Шипит патефон. Даже отсюда слышно.

Все уже собрались, и только я брожу кругами. Никак не могу решить, как мне поступить — как надо, или как правильно. Всю ночь не спал… да и не одну. Голова идет кругом. Больше всего на свете хочется сбежать… вот только это совсем уж плохое решение, если сбегу, Криворукий свернет мне шею, в самом прямом смысле этого слова. Да и ничего мой побег не решит, объясняться придется еще больше.

Но искушение велико.

— А! Вот он!

Я едва ли не подпрыгиваю на месте, а Ивэн, злорадно усмехаясь, хватает меня за шкирку, легко, словно щенка, поднимает в воздух.

— Пошли!

Приходится идти, куда уж тут денешься.

Конечно, все уже давно собрались. Марсельеза доиграла, завод кончился, заново Криворукий ставить не будет, экономит. Все глядят на меня, кто с осуждением, кто… ну, в основном, конечно, с осуждением.

— Одевайся, — говорит Криворукий холодно, даже не интересуясь где я шлялся.

Вождь и вовсе не глядит в мою сторону, у него есть занятие поинтереснее. Иногда мне кажется — этот обычай сохранился лишь для того, чтоб наш вождь мог законно и безнаказанно пялиться на голых девок.

Молча натягиваю тяжелый, укрепленный и огнеупорный костюм, увешенный, ко всему прочему, разномастным металлическим хламом, застегиваю на все застежки, напяливаю на голову шлем. Шлем — это хорошо, никто не увидит выражение моего лица. Я его сразу же и натягиваю, не дожидаясь команды, как остальные.

Бросаю быстрый взгляд на Данку, но даже под шлемом не могу на нее смотреть, боюсь раньше времени выдать себя. Глупо.

Какая же она красивая! Стоит, совсем не стесняясь своей наготы, спокойно, гордо, словно богиня, сошедшая к смертным. Она не крутится, как Стася, стараясь показать свои прелести во всей красе, в ней нет и капли того напряженного вызова, как в Леське…

Леська уже поняла, женщины сразу все понимают. Она смотрит на меня в упор, плотно сжав губы, выставив подбородок вперед. Она еще выцарапает мне глаза, или даже ночью придет и перережет мне горло. И будет права. Да и никто ее не осудит. Я же пол года ходил за ней, рассказывал, как сильно ее люблю. Она по началу не верила, но я убедил, я был чертовски убедителен, твою мать! Я и себя почти убедил. А потом понял, что зря старался. Ведь если сейчас назову не ту, если догоню, то обману еще больше. И пути назад больше не будет. Пока смерть не разлучит нас.

Я всегда знал, что Данка не для меня, что мне ее не догнать, но разве я смогу сейчас назвать не ее?

Хватит.

Все уже готовы, стоят, ждут.

Холодно. Вон, по Аньке вообще бегают такие мурашки, что зубы сводит… или это у нее от волнения? Стоит ссутулившись, в пол оборота, плотно сжав колени, неуклюже, по-детски прикрывая ладошкой грудь, бледная вся, только уши горят… маленькая, тощая… Ивэн говорит — как мотылек… «мой мотылек», говорит он и счастливо улыбается. Вон как смотрит, аж завидно.