Андрей Мажоров - Дьявольский полдник

Т е л у ш к и н. Дале — работал я. Чисто все сделал, на совесть. Что ж ты, вашскобродь, как, скажи, Фома неверующий?

В а л е н ю к (назидательно). Обчественный контроль — признак демократии истинной. А признайся, душа, как родному… ведь хотелось сбежать-то? Как тому мужику, с ведром-то? Ну, признайся, голубчик, страшно ведь было?

Т е л у ш к и н (сердито). Ведро не надо туда, ни к чему. А страшно… ну, было раз. Когда до яблока долез и… башкой уперся. (Оглядывает соседей.) Вниз поглядеть боюся, наверх — никак. Ходу нет. Крюки, за кои чеплялся, кончились, по маковке-то боле не идуть. А он, шпиц-то, в том месте раскачивается… страх просто. Висю над пропастью, как, скажи, на качелях. Вот тада стало мне скушно. Просто сказать — ужас пришел. Ветер нападаеть — дух вон. Вокруг тебя ведь нет ничего, одни облака несутся. Руки ободраны, ноги ослабли… А народ на площади галдит, свистит — ждеть, что дальше-то будеть. Как, мол, верхолаз опозорится. Может, наземь слетить. Может, вниз поползеть, как-нибудь задом кверьху. Иные-то токмо затем и явилися… Позлорадствовать… (Снимая с плеча руку В а л е н ю к а.) Да. Сжался я весь тогда, лбом в медяшку уткнулся и смекаю — все, видать, конец тебе пришел, Петр Михайлович. Как отступать, ежели что, не знаю. Заранее не обдумал… Стало быть, токмо наверх, а… как? И тут слышу… али почудилось мне — голос. Тихий такой, ласкательный… Вроде как серебряный. И до невозможности родной. «А ты, говорит, Петечка, креста держися… Он-то, крест, тебя никогда не подведеть.» И тут понял я, как дальше быть. Привязался покрепче, на воздух откинулся, завис и стал бечеву кидать — на яблоко, сверху, внахлест. Первый раз промахнулся. А вторицею… Как раз ветер подул, подмог, и веревка крест обхватила. У основания. Подергал я концы — точно, держит. Полез. И ведь как вскарабкался, сам не упомню. На колени-то встал, за крест обеими руками держуся — ничего, держит, хоть и покосимши. А потом глаза поднял и… как оборвалося все у меня. Такая немыслимая красота открылася! Такая, что и сказать нельзя. Всякую боязь забыл! Всякую усталость. Как, скажи, полетел… Потом, сколько раз не подымался, обыкнуть так и не сумел. А ночью ежели… Звезды тама потрогать можно — руку протяни. Я, робяты, помирать буду, а красоту тую не позабуду… (Т е л у ш к и н треплет М у з ы к а н т а за его лохмы.)

Х о з я и н т р а к т и р а. Василий, помои вылей, сходи.

П о л о в о й. Щас.

М у з ы к а н т. Ви сказаль… вам был г-голос. Это ангел говориль? Ангел?

Т е л у ш к и н. Нет, паря. Не ангел. Не умеют они говорить, флюгеры-то. Токмо под ветром скрыпят.

К у п е ц. Тогда кто же? Ворона, что ли?

Т е л у ш к и н. А тебе-то на что знать? Тебе-то?

К у п е ц. Антиресно.

Т е л у ш к и н. Скажите, антиресно ему. (М у з ы к а н т у, доверительно.) То анисьи был голос. Жены моей бывшей.

В а л е н ю к (пьяно стукнув кулаком по столу). И все же — невозможно-с! Не в пронос твоей чести, Петруша, сказать… Есть тут, господа, какой-нибудь скрытый подвох.

Т е л у ш к и н. Ну что опять — невозможно? Какой подвох?

В а л е н ю к. Превозмочь сию высоту без, станем так говорить, архитектурных познаний и строительного искусства… не знаю. Вскарабкаться кое-как, по-мужицки… это еще куда ни шло. Но починка! Инструменты, матерьялы… Чертежи! Как, не зная грамоте, читать, к примеру, трезиниевы чертежи?

Т е л у ш к и н. Грамоте-то мы обучены. Не веришь — слазай сам, я тама на балке расписался.

К у п е ц. Знашь ведь, что не полезет… Это ты, брат, мухлюешь. Нехорошо. Нечестно, брат!

В а л е н ю к. В одиночку не свершить сие! Невозможно! Не верю-с!

Т е л у ш к и н. Ежели каждый день с барабаном вставать, а спущаться в потемках, в глухмень самую… Да эдак шесть недель без роздыха… Можна. (Пристукивает по столу.)

В а л е н ю к. Крест — шесть сажен высотой! Ангел — тяжелый, огромный! Парусный! Под ветром вращается к тому же! Там и не всякая артель справится! Он же все один одолел, как утверждает… Не верю, господа! Как-нибудь на живую нитку приладил, а теперь — герой!

Т е л у ш к и н. Слыхали мы и такое.

В а л е н ю к. Да ведь ты выпивоха, Петр Михайлович! Ну, признайся же, душенька, любишь заложить? И приврать, каналья ты эдакая!

К у п е ц. Точно, любить… (Закусывает.) Вахлак он и есть вахлак. Глуп, понимашь, как пуп.

Т е л у ш к и н. Вона… Ладно, пусть буду я вахлак. А Оленин, Алексей Николаевич? Он кто? Да он каждый день за мною в вызирную трубу наблюдал! Через Неву, с Гагаринской, из окна! Ему-то врать — что за прибыль?

В а л е н ю к (икнув). Оленин? Сей искусный царедворец? Так он, господа, еще и не такое тиснет в листах печатных, дабы государю потрафить. Зная, станем так говорить, моду в высочайших кругах на все русское… особливо после Польши-с… Ладно, тс-с… сие опустим. Вдруг стали все у нас патриоты. Прочие же, всем скопом — клеветники России. Ура, вперед и русский дух. Трижды прав Вяземский — шинельные стихи-с! Огадился вконец пиита наш первый… Искательство и малодушие-с! «Люблю твой строгий, стройный вид»… А Петербург же — воняет-с! Вот и все-с! Столица — смердит-с! Вот вам и весь ваш дух! Да-с! Да что Питер, когда вся Россия такова…