Ева Фёллер: Волшебная гондола [litres]

Это была красивая маска, обтянутая черным бархатом и обшитая по кругу золотистыми нитками, так что казалось даже, будто у нее есть шерсть. Отверстия для глаз окружали крошечные бусинки, а под носом торчали шесть ниточек-усов, совсем как настоящие. Маска держалась на лице с помощью лент. Я примерила ее и обнаружила, что она подходит удивительно хорошо: не соскальзывает, идеально прилегает к лицу и повторяет его форму, будто была сделана специально для меня.

Она выглядела дорогой. Наверняка стоит целое состояние. Я хотела было вернуть ее старушке, но Маттиас опередил меня.

– Сколько она стоит? – спросил он по-итальянски. Повернувшись ко мне, он шепотом добавил: – Всегда нужно поторговаться.

– А сколько может заплатить девочка? – спросила старушка.

– Пять евро, – тут же сказал Маттиас.

– Десять, – возразила я. И, поколебавшись, добавила: – Может, даже двадцать.

Маска определенно стоила этой суммы. Кроме того, именно столько я и отложила на ботинки.

– Двадцать евро меня устроят, – дружелюбно сказала старушка.

– За двадцать евро это настоящий грабеж, – прошипел Маттиас, заметив мою нерешительность.

Я боролась со своей совестью. Весь магазин выглядел так, будто здесь давно ничего не продавалось. Может, старушка была так рада наконец заработать хоть немного, что согласилась бы с любой ценой, какой бы низкой она ни была. Я бы предпочла потратить пять евро, но старушка просто вцепилась в двадцатку, которую я уже вытащила, и, не говоря ни слова, скрылась в задней комнате.

Мы с Маттиасом немного постояли, рассчитывая, что она сейчас вернется с пакетом для маски или, может, принесет нам кассовый чек, – но она исчезла окончательно.

– Похоже, это все, – сказал Маттиас. – Двадцать евро без квитанции – это все равно что тридцать с квитанцией, по крайней мере, с точки зрения налоговой, так всегда говорит моя мама.

Помедлив, я вышла за ним на улицу и осторожно спрятала маску в сумку.

По дороге в отель я согласилась, чтобы Маттиас угостил меня сэндвичем, но настояла, что сама оплачу напитки. Мы уселись на бордюр и стали наблюдать за спешащими мимо туристами, поедая наши трамецини[3] Трамецини – традиционные итальянские сэндвичи треугольной формы. ( Прим. автора. ) и запивая их холодным, как лед, лимонадом.

– Неплохо, – сказал Маттиас.

– Ага, вкусно, – рассеянно ответила я. Дурацкий зуд вернулся снова.

– Ты уже знаешь, кем хочешь стать? – спросил Маттиас. – Я имею в виду, после школы.

– Нет, понятия не имею. Главное, чтобы это не имело никакого отношения к математике. А ты?

– Еще когда был маленьким, я хотел стать зубным врачом. – Он покраснел. – Я читаю о стоматологии все, что попадается.

Я озадаченно посмотрела на него.

– Правда? Но чтобы поступить в университет, нужно получать хорошие оценки в школе!

Он покраснел еще сильнее.

– Ох… да, мой средний балл более-менее подходит.

Он пристально посмотрел мне в рот.

– У тебя отличные зубы.

– Хм, мне два года пришлось носить мерзкие брекеты.

– Мне тоже. Мы должны этому радоваться. Правильное ортодонтическое лечение приводит к тому, что зубы сохраняются в течение всей жизни.

– И не говори. – Мне эта тема казалась не слишком увлекательной, а восторги по поводу стоматологии казались до нелепого странными. Кому вообще могут понравиться брекеты и постановка пломб?

Мои мысли блуждали. Позади нас возвышалась церковь, в которой я уже бывала, и я пыталась вспомнить, как же она называется. Впрочем, за последние полторы недели я посетила немало церквей, все настолько впечатляющие и битком набитые произведениями искусства, что немудрено и загнуться от усталости.

– Ты уже была в церкви Санто-Стефано? – спросил Маттиас.

Я кивнула с еще более отсутствующим видом. Точно, Санто-Стефано. Церковь с наклонной башней и необычной крышей, которая изнутри выглядела как перевернутый корпус корабля. Похоже, у Маттиаса память была получше, чем у меня.

Я потерла шею, потому что зуд усилился.

– Что с тобой, кто-то укусил?

– Нет, это что-то вроде аллергии.

А что я могла сказать? «У меня всегда чешется шея, когда приближается опасность» ? Он бы тут же решил, что у меня не все дома, и оказался бы прав. Я точно знала, почему никому об этом не рассказываю. Кроме меня и моих родителей о моей странности не знал никто, и двое из нас троих были уверены, что я ненормальная. В том числе я.

Мама, отлично разбираясь в естественных науках, считала, что почти со стопроцентной вероятностью речь идет о периодических нарушениях восприятия. Папа, напротив, придерживался мнения, что между небом и землей есть много вещей, которые человек не в силах объяснить с помощью одного лишь рассудка.