Наталия Каплуненко - Не та избранная [СИ]

И самой же становилось тошно от таких мыслей, от своей ущербности. Что я смогу дать этому ребенку, если внутри у самой пустота?

Лишь иногда мы созванивались с подругами, перемежая серые будни разговорами ни о чем. У каждой своя жизнь, свои горести, маленькие радости и тревоги. О чем тут ещё говорить?

Сегодня, как и каждый год в этот день, я взяла отгул и отправилась на малую родину. Выйдя из едва не развалившегося в пути автобуса, прошла мимо небольшого бабушкиного домика, в котором прошло мое детство, не позволив себе даже мельком на него взглянуть. Извилистая грунтовая дорога привела меня прямо к высоким, открытым нараспашку воротам кладбища.

Перед глазами тут же замелькали картинки из прошлого, когда бабушка учила нас как правильно здороваться с умершими, входя в место их покоя. Место последнего приюта. Я и верила, и не верила во все это. Но, закрыв глаза, сделала, как и было велено давным-давно. После, без труда найдя нужную могилку, присела на низкую лавочку рядом. Сижу. Смотрю. И что сказать… не знаю. Нечем мне похвастаться перед женщиной, воспитавшей меня с самых пеленок. Не на что и жаловаться. Все… никак.

Я уже родилась такой: одна нога немного короче другой. До трех лет мы с родителями жили в городе, лишь изредка навещая бабушку в деревне. Потом мама попыталась определить меня в детский сад, но состояние здоровья не позволяло находиться там наравне с остальными детьми. Помимо проблем с ходьбой, у меня оказался слабый иммунитет: в детстве простуды были моими вечными спутниками. В четыре года, отчаявшись наладить мое пребывание в детском саду, мама отдала меня на воспитание бабушке.

Нет, родители ко мне, конечно, приезжали. Сначала едва ли не каждый вечер. Потом все реже и реже. У них на воспитании появилась ещё одна дочь: умница, красавица, пышущая здоровьем непоседа Маришка. Я же настоящим домом всегда считала бабушкину деревянную избу. А ближе и роднее Ба у меня никогда никого не было.

Да и потом, когда началась школа, пять дней в неделю я лишь ночевала в квартире с родителями и сестрой, а уже в пятницу вечером сама ехала в деревню к единственному родному человеку. Я продолжала часто болеть, но при этом училась намного лучше недолюбливающей меня сестры. И не то чтобы за мной не ухаживали дома… но болеть я всегда предпочитала на печи у Ба.

Я помню Развал и лихие девяностые. Тогда один за другим папа и мама лишились работы. В порядке вещей для нас стало проснуться посреди ночи от брани и ругани соседей-бандитов или пьяни под окном. Мы знали не понаслышке, как именно звучит выстрел огнестрельного оружия…

Честно говоря, я даже не заметила, как это произошло. Просто однажды оказалось, что теперь я буду учиться в другой школе и постоянно жить с бабушкой. А папа, мама и сестра уехали на заработки за границу.

Я помню, что тогда, узнав, что меня по факту бросили, даже не попрощавшись, я не испытала ничего. Просто пожала плечами и потянулась за очередным румяным пирожком, наслаждаясь вкусом ещё теплого парного молока. Тогда, в тринадцать лет, никто, кроме Ба, мне был не нужен.

— Ну, я пошла? — Я встала и снова, не позволяя себе обернуться и посмотреть ещё раз на крест, пошла прочь.

Еще одна годовщина. Родители и сестра все так же живут в далекой Испании. Иногда мы созваниваемся по скайпу, но разговор не клеится. Мы чужие друг другу. Где-то там у меня есть два племянника с трудновыговариваемыми неславянскими именами. Но здесь я одна. Сирота. Со мной больше нет моей Ба.

Не помню, как я добралась домой. На душе было тяжело. Из зеркала, висящего напротив входной двери, на меня смотрела невысокая, всего метр шестьдесят, брюнетка с зелеными глазами и неестественно белой кожей, к которой не лип ни один загар. Ба говорила, что глаза у меня колдовские, но сама я ничего особенного за собой никогда не замечала. Только недовольно морщилась, когда при очередном знакомстве у меня снова и снова спрашивали про цветные линзы. Излишняя худоба и выпирающие ключицы так никуда и не делись. В детстве меня называли «хрустальной девочкой» и все время пытались накормить сердобольное соседи, списывая все на постоянные болезни. Но то, что для ребенка мило, для взрослой женщины проклятие: ни груди, ни попы — одни кости. Да ещё и хромота.

Единственное мое украшение и гордость — толще запястья в обхват коса до пояса. Когда-то я поклялась Ба, что ни за что не состригу ее и не стану портить волосы краской, а теперь и рада такому обещанию. Без косы я бы была совсем невзрачной. Но и она, словно вторя моим чувствам, сегодня выглядела тусклой и растрепанной.