Александр Лепехин - Тень сумеречных крыльев [СИ с изд. обложкой]

Эльза обернулась к брату, смежила веки, сжала губы в одну линию. И сквозь силу, будто сопротивляясь чему-то, выдавила:

– Возможно, и будут.

Индеец оживился. Он втянул ноздрями хрустальный, свежий, как рассвет на вершине холма, воздух и тихо спросил:

– Птица вернется?

Ольгерд заметил, как дернулись при этих словах Ада и Вик. Особенно Вик. Что-то с этой Птицей было не так. Он начал было бочком-бочком пробираться ближе к Светлым из Красноярска, но тут Эльза опять заговорила.

– Она может вернуться. – Ударение на слове «может» было тяжким, словно падение молота на поковку. – Трое, убившие Птицу и ставшие Сумраком, взяли ее Силу. А вместе с чужой Силой всегда остается чужая… Душа? Суть? – Она кивнула бескуду и Адиру. – Часть от чего-то бо́льшего.

И когда Тигр, зорко следивший за тем, чтобы кто-нибудь не напророчил Ее возвращения, пал – эта часть зашевелилась. И когда Двуединый согласился разорвать кровавый завет, подаривший Иным их посмертное бытие, их Инаковость, – эта часть начала пробовать свою скорлупу на прочность. И когда Чертополох, сумеречный мох, самый разумный и осторожный из всех, насколько эти слова применимы к аспекту мироздания, понял, что пора, – эта часть начала открывать глаза.

Вспоминать прошлое. Петь о будущем. Заглядывать в тех, кто мог проложить ей путь назад – и одновременно вперед. Она была еще слаба и понимала, что как раньше больше не будет. Что Сумрак – гораздо более удачная форма, чем Тень. Что придется привыкать к новому, вспоминая старое.

И тогда она вырвала шесть перьев – по три из каждого крыла. И бросила в вас. В нас. В меня и в тебя.

Теперь сестра снова смотрела только на брата. Она дотянулась до его упрямо торчащего подбородка, провела большим пальцем по ямочке посередине. Улыбнулась.

– Теперь же я должна исполнить желания. И от того, что вы все загадаете, будет зависеть, что именно проклюнется из черно-белого яйца.

Олег снова покачнулся. Упал бы, но Ольгерд уверенно обхватил его за торс, поднырнув под руку.

– Стоять! – пробормотал он, поражаясь тяжести и какому-то могильному холоду тела, ощущаемому через комбинезон. – Мне тебя еще домой, к матери…

Один из Инквизиторов, которые вслед за красноярскими Светлыми придвинулись к центру площади, поднял было руку. Второй, покосившись, предусмотрительно ткнул его в бок локтем. Несильно, помня о травме. Впрочем, этого хватило, чтобы никто никуда более не возникал.

Внезапно заговорил Никлаус. Он и так не молчал, тихо шевеля губами и, похоже, молясь – на латыни, на греческом, на немецком, русском и прочих известных человечеству языках. Но теперь взгляд его перестал метаться между высоким пражским небом и тяжелой пражской землей. Оба предела были очевидно глухи к его мольбам. И он обратился к Эльзе:

– Скажи, дитя… – Голос епископа дрожал. Он сложил ладони, сведя вместе подушечки пальцев, потом беспомощно улыбнулся и опустил руки. – Скажи. Могу ли я… заслужить прощение?

– Прощение за что? – Девочка наклонила голову вбок. – Ты ведь понимаешь, что это понятие субъективное? Просить о прощении принято там, где возникает обида. Кого ты обидел, Николай Чудотворец?

Не поперхнуться и не выпучить глаза стоило Ольгерду известных усилий. Поистине концентрация библейских и просто легендарных персонажей в этой истории начинала зашкаливать. Если бы довелось прочесть о чем-либо подобном в книге – он бы точно захотел иметь содержательную и поучительную беседу с автором. Но увы, все это происходило наяву. Здесь и сейчас.

– Твои речи исполнены мудрости пожилого теософа. – Плечи старика шевельнулись под плащом. – Нет, я осознаю, что на самом деле говорю не с ребенком. Но привычки ума порой крепче привычек тела…

Он снова улыбнулся, тепло и как-то даже по-отечески.

– Тогда скажи мне вот что: могу ли я побеседовать с Ним? Быть может, Он скажет мне, что жизнь была прожита не зря. Что я имел место в Его плане. Что мне больше… – кадык дернулся, сопровождаемый гулким звуком глотка, – …больше не нужно бояться дверей.

Вместо Эльзы ответил Цатогуа. Вернее, тень над ним. Как-то стянувшись ниже и словно сгорбившись, Адир тихо, словно пристыженно пророкотал:

– Это я должен просить прощения у тебя, епископ. Мои слова смутили твой дух и привели к многовековому заточению. Вовсе не этого я хотел – и Он не хотел бы тоже. Но ты имеешь право знать. Каждый имеет право знать…

Василий, все это время настороженно сторонившийся бескуда, опять зарычал. Потом дернулся, изогнул спину колесом, растопырил лапы… Вик понятливо стянул куртку и кинул ее принимающему человеческий облик оборотню. Тот обмотал ее на манер килта вокруг бедер, завязал рукава и уже более внятно проворчал: