Дмитрий Овсянников - Осколки Сампо [litres с оптимизированными иллюстрациями]

Гостеприимной изба Похъёлы не смотрелась ни снаружи, ни изнутри – она оказалась тёмной и холодной: ни лучин, ни свечей, сложенный посередине залы из кое-как отёсанных камней очаг еле теплился. Вдоль стен тянулись столы и лавки, по стенам висели мечи, щиты и копья, из-под потолка на вошедших по-звериному щерились жутковатые резные хари каких-то недобрых духов.

В молчании северяне расселись за столами, отведя гостям место слева от очага, как раз напротив самого страхолюдного идола. Искусно вырезанное чудище плотно сжимало губы, вытягивая и без того длинное лицо в волчью морду, и так же, по-волчьи, таращилось на пришельцев круглыми злыми глазищами.

Руотси, норья или даны, входя в дом, в знак доброй воли оставляли у входа оружие. Похъёлане расселись за столами как были – при мечах и ножах. Безмолвные служанки быстро собрали на стол – горшки с остывшим толокном, лепёшки из черной муки пополам с перемолотой сосновой корой: страна мрака недаром славилась своей скудостью. «Всегда у них так, что ли? – подумал про себя Тойво. – Или просто для незваных гостей стараться незачем?»

Уно и Кауко оживились, когда перед ними появилась большая корчага с пивом.

– Даже не думайте! – шикнул на них Антеро. – Мы тут не на свадьбе!

И правда, местные к хмельному не прикоснулись. Со всех сторон в пришельцев упирались свирепые взгляды, соседние столы будто уже ощетинились ножами и копьями.

Обедали молча. Ближе к концу трапезы за главным столом поднялся старейшина – тот самый вилобородый воин, так и не снявший с головы волчьей шкуры. Он простер вверх свои длинные руки и затянул песню:

И тут же два с лишним десятка низких голосов подхватили припев:

То не была ни привычная руна, ни застольная песня – северяне завели колдовское песнопение. Гулко звучал голос старейшины, одни вторили ему, другие выпевали лишь отдельные слова, третьи и вовсе пели без слов:

Страшный напев усилился, многоголосье слилось в могучую музыку, наполнившую зал Похъёлы смертельной тоской, тьмой и холодом. Это не люди, это само место проклинало чужаков, каждый столб, каждая лавка желали им смерти. Словно ожили и ощерились гаже прежнего резные страшилища…

Тойво почувствовал нездешний, леденящий ужас. Он пришёл откуда-то снизу, из-под пола, из-под земли, из самой Маналы. Он мгновенно ударил в ноги, сделав их непослушными, поднялся до груди, тугим комом встал в горле и сдавил виски ледяными пальцами. Перед глазами Тойво поплыла серая дымка.

Юноша бросил взгляд на своих товарищей. Уно вцепился в столешницу, хватая воздух ртом и глядя перед собой невидящими глазами, Кауко согнулся пополам, изо всех сил зажимая уши, и мелко трясся. Антеро сидел прямо и рассеянно глядел куда-то под стол, на свои колени.

Заклинание северян выстужало душу, гасило всякое желание жить. Хотелось только одного – вскочить, бежать прочь, не разбирая дороги, броситься с прибрежных скал в ледяное море, чтобы избавиться от ужаса, хотя бы ценою жизни…

Антеро стоял на лавке во весь рост, возвышаясь над собравшимися в зале. Кантеле оказалось в его руках само, словно по волшебству, и резвый звонкий мотив ворвался в тягучую песню похъёльских чародеев:

Сказитель запел внезапно – и преобразился. Он сбросил серый дорожный кафтан, под которым оказалась ярко-красная рубаха, вышитая жёлтым солнечным узором. Рыжие волосы и борода встопорщились, глаза запылали невиданным яростным весельем. Словно высокий костёр разгорелся в стылом доме Похъёлы: