Степан Бердинских - Фина [СИ]

Бинокль мне достался от деда. Это была суровая, военная штука. О себе дедушка никогда не рассказывал, видимо, не хотел вспоминать тяжелые времена. Единственное, что осталось у него после тех времен — этот тяжеленный большой бинокль. Раньше он лежал далеко на полке, на кухне. Никого не спросив, я перенесла его к себе в комнату. Так до сих пор никто и словом не обмолвился. Дедушка, когда бывал в моей комнате, краем глаза все же подмечал свой трофей, но на том дело и заканчивалось. Следила я за людьми, кошками и собаками. Иногда и за птицами, но они, обычно, на местах не задерживались, поэтому я была к ним равнодушна. «Лети, раз хочешь», — провожала я их. Порой мне казалось, что люди видят меня, замечают и злятся, а это, несмотря на то, что живу я в неприметном доме и выглядываю через щелочку в плотной занавеске.

Но давайте вернемся к моей подруге. Я ведь к ней сейчас иду. Вернее, уже пришла.

— Никак спешила? — проговорила Монойка, закрывая за мной дверь.

Меня встретило ведро со свисающей тряпкой, губка с пеной и лужа воды. Нужно было срочно переместится на чистое и сухое место, поэтому, я быстро сняла «Тамарисы» и поскакала к дивану. Плюхнулась на него и обняла подушку. Закрыв глаза, вдохнула ее запах и придвинулась ближе к стене. Уперлась спиной и выпрямила ноги. «Все, теперь я никому не мешаю, мне хорошо», — успокоила я себя.

Монойка ретировалась в ванную комнату, и я услышала шуршащие звуки губки. В воздухе витал легкий химический запах.

— Скоро закончу и будем чай пить! — кричала Монойка. Голос ее становился грубым и не таким ласковым, когда она его повышала. — Мне еще минут десять, никак не больше.

Монолог завершился. Монойка продолжила плескать воду и отжимать тряпки. Сама не люблю, когда мне мешают или же чуть подгоняют, напоминают о том, что я делаю что-либо долго или попросту копошусь. Я пошла в папу. Мама, например, совсем другая. «И как они вместе уживаются — ума не приложу», — часто такое я думала про себя. Мои родители не планировали второго ребенка, по крайней мере, разговоров я таких не слышала. Иногда мне кажется, что мама нарочно повышает голос и давит на папу, притягивая ко всему происходящему и меня. «Стены у нас не картонные ведь», — с такими мыслями я забиралась под одеяло и напевала про себя самые разные песни. Мне бы не хватило выдержи быть с ней — с моей мамой. За это я и уважала своего отца. Несмотря на всю мягкость, он находил пути и умудрялся совладать с горячим характером мамы.

Пятая минута прошла. Я широко зевнула и непроизвольно заморгала глазами. Поправила юбку и убрала с правого плеча ново прилетевшие белые пылинки. Мне ужасно хотелось выговориться. Для этого я вновь пришла к Монойке. Мама была не против. Она тоже помогает мне выбираться из подавленного состояния, всячески поддерживает меня, где обнимет и погладит, но, в конечном счете, отпускает меня к подруге. На десятую минуту исчез шум воды и комнату заполонило тишиной. Остался легкий стук настенных часов, мое дыхание и легкий хруст холодильника с кухни.

В комнату зашла Монойка и села рядом со мной. По ее движениям и взгляду я сразу поняла: она устала. Волосы ее были зафиксированы резинкой. Уши не проколоты, на шее крестик. «Все такой же белый лист», — подумала я про себя. Наклонившись, я стянула ее резинку и распустила волосы. Мне так нравилось больше. Природный цвет ее волос — русый. Иногда я жалела, что у меня не такие волосы. Рыжий меня сильно выделял среди остальных девчонок. На всю школу в сто пятьдесят человек я была одна такая. Меня так и окликали, через весь коридор: «Рыжая!». «Стой, рыжик!». «Привет, рыжуля!». На нервной почве я приходила к Монойке и рыдала, роняя капли на ее плечи. Помню тот день, когда она перекрасилась в рыжий. «Теперь мы похожи», — говорила она. Походив так пару дней, я помогла ей смыть краску особым раствором — рыжий цвет ей был не к лицу. Меня тогда посещали странные ощущения, когда я видела, как вода цвета моих волос стекала в ванну.

Рассказать о Монойке — все равно что сыграть «Собачий вальс» Фредерика Шопена. Получится совершенно незамысловатая и короткая история о становлении ныне двадцати трех летней девушки, центр внимания для которой — магазины одежды, салоны красоты и рисование маслом. К моему вечному негодованию, работы свои Монойка хранила в толстенной папке цвета полевого василька. Стены ее квартиры раньше были совершенно голыми, словно внутренние стенки картонной коробки. Еще год назад мы покрасили ее «коробку» большими малярными кистями. Красок были несколько: большая банка бледно-желтого, маленькая белого цвета и остатки молочно-персикового. На этикетках так и значилось: «Молочно-персиковый». «Белый». «Бледно-желтый». Кухня и комната облачились в бледно-желтый, коридор и прихожая стали белыми, а молочно-персиковый остался для ванной комнаты.