Диана Ибрагимова - Дети Чёрного Солнца

Гвен побелел и выпучил глаза. Он и сам походил на привидение. Десяток зевак со страхом таращились на босые ноги Эллы. Повисла напряжённая тишина.

Косичка с минуту горделиво ухмылялся, потом сообразил, к чему всё пришло, и нервно сглотнул. Иногда ему хотелось откусить собственный язык.

— Так и чего ж ты сюда её припёр! — выдохнул кто-то. — Она ж смерть несёт! Подохнем все!

— Да ты не бойся, — прищурился Липкуд. — Никому она вреда не сделает. Потому как я ей крови своей пить даю!

— Крови! — шарахнулся Гвен.

— Так и есть, — хмуро кивнул Косичка. — Уж и таю я, и бледнею. А деваться некуда. Упокоиться ей надо, и тогда можно будет на болотах новую дорогу рубить. Никто там больше не утопнет.

— И чего она тебе нашёптывает? — спросил беззубый старик, с опаской подступив ближе. — Дядька у меня на том болоте утоп. Знает она его?

— Знает, — с важным видом заявил Липкуд. — Ругал он тебя, что ты у Совихи фартук утянул с цветами синими, а потом пропил.

— Ба-а-а!

Косичка любил подглядывать, и ему было чем удивить горожан. Но он рассказал только самое невинное. Старая Совиха померла в начале шестого трида. Жила она одна, и мстить за неё было некому. Остальные спрашивать не стали, боясь обличения. На Липкуда поглядывали с опаской, и он скоро понял, что нужно убираться отсюда по добру, по здорову.

— Пойду я дальше, — сказал он, — Мёртвая зовёт. Только и сказать зашёл, что дорогу можно рубить новую на болотах. И вы все не бойтесь. Упокою я её. И не будет никаких вам проклятий. Только смотрите! Не трогайте ни её, ни меня, не то к вам прицепится!

Все расступились, когда он, чертыхаясь про себя, побрёл к выходу. У порога обернулся.

— Слышь, Гвен! Поесть мне собери в дорогу. Вдруг помру. Не упокою её тогда.

— Ишь чего! Проваливай отсюда!

— Да ты мне на пол кинь! Я подберу! Она ж кровь мою пьёт, сил нету!

Хозяин поглядел на остальных, ища поддержки.

— Дай ты ему! — всполошился старик, укравший у Совихи фартук. — И побольше дай! Пусть далеко уходит! Помрёт ещё где у околицы, а эта к нам липнуть будет!

Гвен вышел из-за прилавка и похромал к складу. Левая нога у него была короче правой. Через минуту он вернулся и бросил перед Липкудом мешок со съестным.

— На вот. И проваливай! Не вздумай ещё сюда приходить!

— Так и знай — уберёг ты себя от проклятья! — воскликнул Косичка и, подхватив еду, вышел за дверь.

Пришлось покинуть город и искать укрытие в вересковой пустоши. Остался позади весёлый шум, звуки музыки, топот. Липкуд оглянулся. За спиной мерцали оброненные небом звёзды — разноцветные фонари Папарии. Он вздохнул, сочинил ругательный стишок и тут же забыл о неудаче. Разжившись хворостом, скитальцы жгли костёр на дне оврага. Девочка крутилась возле огня, подставляя пламени, то худенькую спину, то ладошки. Ветра в низине почти не было, но она всё равно мёрзла.

— Хорошо, что я тебя не продал, — пробормотал Липкуд. — Только что понял. Сама судьба меня спасла.

— Как это? — спросила девочка.

— А так. Жизнь у певунов такая. Есть у нас разные всякие правила, по которым мы живём. И если я вдруг сделаю что-нибудь не по ним, то умру. Нельзя мне много денег иметь. Только монетку или две. На один ужин всего. Чтобы впустили куда-нибудь на постоялый двор. А там уж язык мне заработает и на постель, и на кисель. А если я буду богатый — прибьют. Схватят и прибьют. Любой певун жив потому, что нищий. Брать у него нечего, кроме историй. И все это знают. И не трогают нас за это. А если бы я Гвену тебя продал, он бы каждому растрепал, сколько у меня деньжищ. И уж в первом уголочке получил бы я по почке. Ножом. Так бы и помер.

Элла округлила глаза. Вряд ли она что-нибудь поняла. Липкуд выругался на себя за то, что хорош задним умом, нанизал на веточку кусок сыра и взялся поджаривать. Корочка получалась изумительная. Вкуснее Папарийского сыра с чесноком не было ничего в мире.

Потом они хрустели свежим хлебом и редькой. Жадно грызли бараньи рёбрышки. Глотали воду из ближнего ручейка: лысый жадюга не удосужился дать Липкуду вина для согрева.

Девочка ела всё подряд. Как только Косичка закончил с готовкой и устроился на траве, она без спроса забралась к нему под кафтан и прилипла пиявкой. Разморённый сытным ужином Липкуд не возражал — вместе теплее.

— Ты прямо как саранча, — сказал он, икнув. — Маленькая, а прожорливая.

Элла продолжала деловито обсасывать рёбрышко. Она только сегодня узнала, что на костях бывает мясо. Раньше её кормили, как собаку — одними объедками.