Диана Ибрагимова - Дети Чёрного Солнца

— Стало быть, завтра и выходим?

— Если всё готово, то и выходим. Опия раздобыли?

— Да нам и не надо, опия-то, — сконфузился отец. — Чего зазря тратиться? Не убежит он.

— Безногий он, — тихо добавила мать.

Она дала незнакомцу ложку и принялась громко, почти остервенело выскрёбывать кашу из котелка. Словно стыдилась собственных слов и хотела поскорее заглушить их другими звуками.

— Ясно тогда, — кивнул человек. — Еды и воды надо взять поболее. На трид хватило чтобы.

— Аи-аи, это я мигом соображу. На лошадей погрузим, — заверил его отец.

— Лошадей твоих у границы оставить придётся. Денег прихвати. Знаю я там мужика одного, уплатишь ему серебряник, чтобы скотину твою кормил-поил, пока мы не вернёмся.

— А точно ли худом не обернётся? — Мать сжала в руках передник. — Младших у меня двое. Не помрут теперь, а?

— А что, не десять ему?

— Десять! Десять! — принялся уверять гостя Маито. — Уже трид как!

— Тогда не помрут. Долг совести уплачен.

После ужина человека уложили на лавке у дальней стены. Закончив приготовления, родители тоже легли отдыхать. Ослепший без света дом наполнился тихими звуками, от которых под полог забиралась дрёма, и веки сами собой опускались под неведомой тяжестью. Все покорились сну, лишь Астре не мог сомкнуть глаз. В мыслях накрепко засели отцовские слова: «Не убежит он». Так от чего нужно бежать? Мальчик невольно заёрзал от плохого предчувствия. Ему захотелось спуститься на тележечку и покатить прочь из дома, но снаружи куда страшнее.

Астре пугало чужое дыхание и скрип лавки под весом тела незнакомца. Но больше всего нагоняла жути чёрная груда тряпья в углу. Там лежал походный куль, заготовленные с вечера мешки с крупой и мукой, одеяла. Казалось, чудище вот-вот отделится от теней и встанет у кровати. Астре зашторил полог, заполз под покрывало, обнял брата и сестру. Те завозились, но тут же затихли. Воздух снова заполнился спокойной мелодией сопения. От мягких щёк пахло яблочной пастилой. Дети мирно спали, не ведая тревоги старшего. Астре знал, что завтра их не будет рядом. Грудь сдавило, и противно защипало в носу, но слёзы не появились.

Поднялись рано. Так рано, что мальчику показалось — сегодня чернодень. Но затмение наступало всегда на третьи сутки, а сегодня вторые, значит, просто ещё темно. Родители не стали завтракать, младших тоже не будили. Астре хотел притвориться спящим, но мать подняла его с постели и тут же сунула в стоявший у кровати куль. По её жёстким, торопливым движениям Астре понял — просить бесполезно. Поначалу Шелара часто бормотала, не лучше ли держать калеку в подполе. Маито всегда возражал: «Аи-аи, глупая ты жаба! Хочешь, чтобы в сырости и холоде помер? А потом ты мне ещё одного такого головастика выродишь? Вот погоди, ему уже пять. Половина осталась».

Куль накрыли сверху, и отец с кряхтением поднял его. Слышно было, как мать застёгивает ремни. В мешке царила духота, воняло застарелым потом и пылью. Его редко стирали, и на стенках, если провести пальцами, можно было почувствовать шероховатости. Это высохшее повидло от липких ручонок сестры. Она совала его Астре во время очередного переезда, пока никто не видел.

Человек, спавший на лавке у стены, тоже встал. Астре слышал, как он одевается. Родители перешёптывались, их прервал голос чужака:

— Наверняка решились?

Вопрос прозвучал резко, даже грубо, и отец тут же начал юлить, как перед покупателями, нашедшими порченый товар.

— Аи, не сомневайся уж! Столько лет ждали, не потащу я его обратно! И с платой не обману! Не зря идём-то, не зря!

Скрипнула дверь. Астре почувствовал прошедший сквозь ткань холодный утренний воздух. Мать, стоя на пороге, окликнула Маито:

— Ты мешок принеси обратно, крепкий он, сгодится ещё в хозяйстве-то.

— Принесу, жадная ты жаба, принесу.

Человек, стоявший чуть в стороне, только нахмурился.

Белобрысый от природы Иремил красил волосы то в смоляные, то в рыжие, то в медные цвета. Сейчас он был коротко острижен, до того ходил совершенно лысым, а два трида назад носил патлы до плеч. Стараясь не быть похожим на себя, прималь порой гладко брился, а в другое время отпускал бороду и усы, и тогда глаза его были точно два зелёных болотца посреди дремучего леса. Ныне, заросший густой щетиной, он выглядел на порядок старше своих сорока лет.