Клиффорд Саймак - Вы сотворили нас! [=Исчадия разума]

И теперь Вудман стал захолустьем, уподобился тихой заводи общественной жизни, во всем подобной множеству тех мелких заводей, что лежат в извилистых меандрах, отделенных от главного русла реки. Некогда многообещающее, может быть, даже важное место; когда-то процветавшее, но впавшее ныне в нищету, оно упорно цеплялось за крохотную точку на карте (да и то не всякой карте!), как место обитания людей, так же мало соприкасавшихся с миром, как и сам город. Мир продолжал идти вперед, но маленькие, умирающие городки вроде этого отказывались идти с ним вместе; они отстали, впали в дремоту и, возможно, не заботились больше ни об остальном мире, ни обо всех его обитателях. Они сохранили — или сотворили себе, или цеплялись за — мир, который принадлежал им и которому принадлежали они. Я понял, как мало имеет значения то, что на самом деле приключилось с этим городом, поскольку сам он больше не имеет никакого значения. «Жаль, — подумал я, — что такое должно было случиться, потому что в этих маленьких, забытых и забывавших городках все еще живы редкие ныне проявления человеческой заботы и сострадания, человеческие ценности, в которых мир нуждается и которыми мог бы воспользоваться, ибо сам он давно их утратил».

В городках наподобие этого люди по-прежнему слышат воображаемый вой стаи оборотней, тогда как остальной мир прислушивается к куда более отвратительному звуку, который может оказаться предвестием громового раската атомной гибели. И мне почудилось, что из этих двух звуков вой оборотней может оказаться гораздо более естественным для слуха. Ибо если провинциализм таких маленьких городков и был безумием, то безумием мягким, даже приятным, в то время как сумасшествие внешнего мира было лишено какой бы то ни было доброты.

Вскоре приедет Кэти — по крайней мере, я на это надеялся. Если она не появится, это будет вполне объяснимо. Мне не следовало обольщаться: пообещав примчаться сюда, она по зрелом размышлении могла передумать. Я припомнил, с каким недоверием сам отнесся поначалу к запискам моего старого друга, хотя у меня было тогда уже гораздо больше причин поверить в истинность его умозаключений, чем сейчас у Кэти.

И что мне делать, если она не появится? Похоже, мне останется лишь вернуться в Пайлот-Ноб, собрать вещи и отправиться в Вашингтон. Причем я понятия не имел, куда там обращаться. В ФБР или в ЦРУ? И — к кому? У кого достанет внимания выслушать мой рассказ и не отвергнуть его, как бред сумасшедшего?

Я стоял, прислонясь к стене здания, в котором располагался бар, глядя вдоль улицы и надеясь, что вскоре появится Кэти, когда заметил рысившего по дороге волка.

Есть в человеке какой-то глубинный инстинкт, уходящий корнями в далекое прошлое и заставляющий при виде волка испытывать смертельный ужас. Он проявляется в первый же миг при встрече с этим неумолимым врагом, убийцей столь же безжалостным и ужасным, как сам человек. В этом убийце нет ничего благородного. Он хитер, коварен, безжалостен и неумолим. Между ним и человеком невозможны никакие компромиссы, ибо слишком уж древней является эта вражда.

Глядя на появившегося из темноты зверя, я почувствовал, как по коже пробегает озноб, а волосы на голове становятся дыбом.

Волк приближался самоуверенно и деловито, нимало не таясь и не отвлекаясь по пустякам. Огромный и черный — или, по крайней мере, казавшийся черным в ночи — он вместе с тем производил впечатление изможденного и голодного.

Я шагнул от стены, и в этот момент краем глаза заметил предмет, способный послужить оружием, — лежавшую на скамейке бейсбольную биту, брошенную барменом. Нагнувшись, я подобрал ее. Она оказалась довольно увесистой и хорошо сбалансированной.

Когда я снова посмотрел вдоль улицы, волков стало уже трое — они вышагивали один за другим с раздражающей самоуверенностью.

Я стоял на тротуаре, сжимая биту в руке. Поравнявшись со мной, первый волк остановился и повернулся ко мне.

Вероятно, я мог закричать, разбудить горожан, позвать на помощь. Однако эта мысль даже не пришла мне в голову. Это дело касалось лишь меня и троих волков — нет, не троих, ибо из мрака выступали на улицу все новые и новые.

Я понимал, что они не могут быть волками — настоящими, честными волками, родившимися и выросшими на этой честной земле. Они ничуть не реальнее, чем пойманный мною на удочку морской змей. Это были те самые создания, о которых я узнал из рассказа Линды Бейли; те, чей вой донесся до меня прошлой ночью, когда я вышел подышать перед сном. Линда Бейли называла их собаками, но собаками они не были. Они являлись древним страхом, уходившим корнями в первобытные времена, ужасом, который, пройдя сквозь бесчисленные столетия, материализовался и обрел плоть.