Клиффорд Саймак - Вы сотворили нас

Я все время вспоминал своего старого друга и то, что он рассказал в нашу последнюю встречу.

Это случилось всего за два дня до его гибели – на скоростном шоссе, где движение в момент аварии отнюдь не было столь напряженным, как в другое время; его машина превратилась в груду искореженного металла, а по юзовым следам прочитывалось, как все это произошло: автомобиль столкнулся с другим, неожиданно вывернувшим со встречной полосы. Причем от этой второй машины не осталось ничего, кроме следов на асфальте.

Я старался прогнать эти мысли и думать о чем-нибудь другом, но по мере того, как проходили часы, передо мной разворачивалась длинная лента бетона, а мимо проносились весенние пейзажи, я невольно временами возвращался мыслью к вечеру той нашей последней встречи.

Похожий на сморщенного гнома, он сидел в глубоком кресле, угрожавшем поглотить его своей красно-желтой обивкой, и, перекатывая в ладонях стакан бренди, смотрел на меня.

– По-моему, – говорил он, – нас преследуют призраки всех фантазий, всех верований, всех великанов-людоедов, которые когда-либо являлись нам в грезах со времен пещерного человека, на корточках сидевшего возле огня, вглядывавшегося во мрак простирающейся снаружи ночи, представлявшего, что там может быть. Конечно же, он знал, что может там находиться, – этот охотник, собиратель, скиталец по диким местам. У него были глаза, чтобы видеть; нос, чтобы чуять; уши, чтобы слышать, – и все его чувства, скорее всего, были острее наших нынешних. Поэтому он знал, что за существа бродят там, во тьме. Знал, конечно, но не верил себе, собственным чувствам. Его маленький мозг при всей своей грубости творил иные формы и фигуры, другие типы жизни и опасности…

– И вы думаете, с нами происходит то же самое? – поинтересовался я.

– Разумеется, – ответил он. – Хотя и совсем иначе.

Сквозь открытую дверь, ведшую в патио [1], проникал легкий ветерок, доносивший из сада еле ощутимый аромат весенних цветов. Вместе с ним в комнату проникал отдаленный гул самолета, описывающего круг над Потомаком, прежде чем зайти на посадку на расположенный за рекой аэродром.

– Совсем иначе, – повторил он. – Я продумал все это. Не те людоеды, наверное, которых воображал пещерный человек. Он представлял себе нечто физическое, тогда как большинство сегодняшних измышлений носят, насколько я понимаю, интеллектуальный характер.

Я чувствовал, что он готов рассказать куда больше об этом странном, причудливом образе, порожденном его фантазией, но в тот момент в комнате появился Филип Фримен – его племянник, государственный служащий. Филип рассказал забавную байку о прибытии некоей Очень Важной Персоны, после чего разговор перешел на другие темы, и к призракам мы больше не возвращались.

Впереди замаячил указатель съезда на Старую Военную Дорогу, и я сбросил скорость, чтобы свернуть, а оказавшись на ней, поехал еще медленнее. После нескольких сотен миль, пройденных с крейсерской скоростью восемьдесят в час, теперешние сорок производили впечатление движения ползком, хотя даже их было слишком много для той дороги, на которой я очутился.

Признаться, я успел позабыть, что-такие еще бывают. Когда-то здесь было асфальтовое покрытие, но многочисленные весенние оттепели взломали его, и теперь оно пестрело множеством щебеночных заплат, превратившихся от времени в тонкую белую пыль.

Дорога была узкой, что еще больше подчеркивалось густым кустарником, почти живой изгородью, с обеих сторон наступавшей на обочины, так что машина двигалась словно по аллее или по дну мелкой извивающейся траншеи.

Автострада проходила по водоразделу, тогда как Старая Военная Дорога сразу же принялась нырять между холмами – я помнил об этом, хотя мне и казалось, что спуск после съезда с шоссе, несколько лет назад реконструированного и расширенного, не будет столь крутым.

Совсем другой мир, подумалось мне, и это как раз то, чего я искал, хотя и не ожидал оказаться в нем так внезапно – просто свернув с шоссе. И скорее всего, разумеется, этот мир не так уж отличается от привычного – таким его делает мое воображение; это самообман, я просто вижу то, чего ждал.

Неужели я и впрямь обнаружу Пайлот-Ноб не изменившимся? Да и вероятно ли, чтобы маленький поселок мог измениться? У него не было для того никаких возможностей.

Все эти годы он лежал так далеко от стремительного течения жизни, оставался таким нетронутым и незаметным, что не существовало причин, способных привести к изменениям. Вопрос, однако, заключался не в том, насколько изменился Пайлот-Ноб, а в том, насколько изменился я сам.