Федор Чешко - Между степью и небом [litres]

– Тем не менее, я обязан доложить о вашей просьбе, – последнее слово было выговорено с нажимом и едва ли не по слогам. – Мориц, если вас не затруднит…

– Яволь!

Торопливо стихающее гупанье сапог. Невнятный отдалённый галдёж. Опять гупанье – приближающееся.

– Герр майор, радист докладывает, что несколько минут назад им был принят условный сигнал абсолютного радиомолчания в зоне операции “Русский медведь”.

– Исключительно тонкий стратегический ход вашего начальства, – проворчал доктор.

Гауптман заторопился объяснять:

– По всей видимости русские диверсанты знают применяемые нами кодовые обозначения…

– Поэтому режим радиомолчания следовало вводить именно за час до начала акции и ни секундой раньше, – голос доктора прямо-таки сочился желчью.

В другое бы время лейтенант Мечников от души позлорадствовал: очень всё-таки приятно узнать, что командование блицкригеров способно на глубокомысленные глупости. Но теперь лейтенанту было не до злорадства. Вдобавок ко всему остальному его очень встревожил докторский намёк, будто майоровы фельджандармы скоро понадобятся коменданту Чернохолмья. Небось, штаб, намеченный Зурабом для основного удара, и есть Чернохолмская комендатура… Да, намёк не мог не встревожить. И не только намёк: сам франтоватый охотничек с генеральскими замашками тревожил Михаила гораздо сильнее, чем все прочие немцы, перемноженные друг на друга.

Между тем майор нашёл, наконец, способ уберечь достоинство, не идя на прямой конфликт:

– Если вы решительно отказываетесь от сопровождения, я присоединюсь к резерву ликвидационной группировки. Уверен: там мы нужнее, чем в городе.

Вот так – три четвёртых от “будет исполнено” плюс две восьмых от “не твоё собачье дело”.

Мечников мог бы поклясться, что доктор раздраженно дёрнул плечом:

– Сожалею, но у меня нет ни возможности приказать, ни времени на уговоры. Хайль Хитлер!

Господа офицеры ответили молчаливым вскидыванием рук (Михаил ничего не услышал, но знал, что проигнорировать это самое “хайль” гансы бы вряд ли осмелились – за такое светят ихние гансовские Соловки).

Страдальчески взрёвывая, колёсно-гусеничные бегемоты ворочались меж деревьями – ладились отправляться вспять.

Мечников понимал, что надвигается самое страшное: легче всего нарваться вот именно теперь, когда опасность уже вроде бы сломилась на убыль. Понимал, и всё-таки не удержался от мысленного истерично-восторженного улюлюканья… которое тут же пришлось сменить на дурацкие ребяческие стишата: “Рано, пташечка, запела – как бы кошечка не съела!”

Бронетранспортёр, который еще минуту назад был головным, разъезжаясь с эсэсовским вездеходом промолотил траками буквально в метре от Мечниковского темени.

Михаил едва сумел улежать, где лежал.

Едва – но всё же сумел.

К счастью.

Гусеница словно лемехом вздыбила пласт песка вместе с чертополоховым кустом и аккуратно прикрыла всем этим Михаилову спину.

“Ну, лейтенант, ты, похоже, сразу в трёх сорочках родился!”

А ещё лейтенант подумал, что он, лейтенант, орёл и герой: мало кто на его месте не вскочил бы, не кинулся бы наутёк да ещё и с воплем… Вот, к примеру, Вешка да Мария Сергевна – те бы уж непременно… Ч-ч-чёрт!!!

С преизрядным трудом выбарахтавшись из-под наваленной на затылок да плечи колкой всячины, Михаил бросился туда, где прятались девушки и откуда эти самые девушки минуту-другую назад просто-таки обязаны были выметнуться, как вспугнутые куропатки.

Бросился, но тут же замер на полушаге – словно бы в каменную стенку врезался.

Вешка и девочка Маша были целы, а местами даже и невредимы; их не переехало немецкое бронечудище. И из-под гусениц упомянутого бронечудища они действительно не порскнули всполошенными куропатками, только выдержка тут оказалась ни при чём.

Просто им обеим было не до всякой там ерунды, вроде набитого гансами панцервагена.

Стихал (но ещё отнюдь не стих!) рёв бронегиппопотамов; в дальних просветах ещё мелькала уродливая корма легковушки… А лейтенант РККА Михаил Мечников стоял врост и хохотал – всхрапывая, задыхаясь, судорожно утирая глаза.

А возле самых его сапог имела место сосредоточенная молчаливая драка.

Собственно, это была не совсем драка.

Вешка Белкина лежала поверх девочки Маши, изо всех сил притискивая к песку её и её длиннючую трёхлинейку. А девочка Маша отчаянно рвалась на волю. Вся эта скульптурная композиция была абсолютно неподвижна, противоестественно плоска и умудрялась не издавать ни единого отчётливого звука (за исключением разве что отчаянно сдерживаемого пыхтения – надсадного, но еле слышимого).