Федор Чешко - Между степью и небом [litres]

Поначалу Михаил в это не вдумался. По совсем-совсем началу он вообще думать не мог. Опамятовывая, разглядел, что переменчивость Волковой одежи однозначно и, вероятно, уже бесповоротно замерла на вермахтовских сапогах да штанах, и мертвый стал для него просто еще одним дохлым гансом. Глупо? Наверное. Но для человека, у которого сотрясения мозга "кажется нет"… вернее, "кажется" не было два дня назад… а с тех пор доставалось ему, человеку этому… В общем, при таких делах несообразительность извинительна. И что к наиболее логичному объясненью случившегося добирался Мечников очень уж замысловатым путем – тоже простительно. Тем более, добрался же в конце-то концов!

Сперва Михаилу так подумалось: ежели человек… ну, пускай даже и нечеловек… ежели он украл очень ценное, которое может защитить; и ежели он знает, что вот-вот придется ему от места кражи уйти, причем далеко, да еще и с таким попутчиком, как этот его ОН… Если, значит, всё такое, то вор – хоть человек, хоть кто – перепрятывать сворованное не станет, а станет таскать при себе. Что-то в таких рассуждениях показалось было не шибко правильным, но чем дольше Мечников о неправильности этой размышлял, тем неуловимей та становилась…

В конце концов, он вывернул Дитмаровы карманы.

Потом сдернул с мертвеца сапоги.

Потом, скрипя зубами от омерзения, обшарил его подштанники.

Когда все мыслимые места были обысканы трижды, тщательно и безрезультатно, Михаилу вдруг вздумалось заподозрить, будто проклятый волчина запрятал Счисленевы блестяшки в собственном брюхе (проглотил то есть). Лейтенант уже выволок из ножен эсвэтэшный кинжалообразный штык, уже примерился было к волосатому покойничьему животу… В самый только последний миг дошло до лейтенанта: латунный кругляш по размеру и в человечью, и даже в волчью глотку вряд ли мог протолкнуться.

И тут Михаилов мозг как с предохранителя сняли.

Последний в Волчьей жизни бросок, совершенно безнадежный прыжок этот на автоматное дуло был не нападением. Мельчайшие подробности поведения Волка Дитмара складывались в эту догадку точно и четко, как хорошо подогнанные детали в пулеметный затвор.

«Так увяз, что перестал быть и собой, и вообще человеком»… Это он не про Белоконя. Не только про Белоконя. И не столько.

«Не успеет»… Потому что так и задумывалось. Заполучить, спрятать… И – прыжок на автомат. Хрена теперь этот доктор, ОН этот, докопается, где спрятано: в мыслях вора уже не пороешься. Ни себе, ни ЕМУ, ни людям. Потому, что людям – это в конце концов тоже ЕМУ. А если и нет, то уж во всяком случае, не на добро…

«…осознаю́щая высоту своего назначения – великая сила… я сегодня сильнее всех вас… и их – тоже»… Может, у того, кто искренне и бескорыстно решился жертвовать собой для других… Может… Кажется, даже материалистическая советская психология чего-то там учит про состояние аффекта, экзальтацию… Что-то такое подворачивалось читать про всяких там древних прорицателей… про берсерков… про азиатский амок… Просвещенная Европа свято верила в жуткую силу проклятия осужденных на смерть – в смысле, не когда их проклинают, а когда они… Что ж, это всё мы, лейтенант, скоро проверим. Только думать об этом пока не нужно. Волку его жертвенной мощи, кажется, ненадолго хватило – вот и остережемся расходовать до поры…

Встряхнувшись, Михаил истово заработал штыком. Но кромсать принялся, конечно, не труп, а плетение травяных корней.

И сентиментальность здесь ни причем. А что причем? Сочувствие? Уважение? Благодарность? Нет, это всё тоже не то. Для «то», наверное, слова еще не выдумано. Или… Может, именно тут бы к месту затасканное до полной утраты изначального смысла выражение «отдать честь»?

И вот теперь туман (настоящий, безо всякой лживой потусторонщины) полупрозрачной убогой серостью зализал, сгладил узкую остроспинную гривку, труп волкоподобного чудища на ней… И утоптанный взгорбок над могилой человека… или кого бы то ни было… которого нелюдская и надлюдская сила так и не смогла окончательно переломать под себя…

Всё это осталось за спиной. Михаил брел, на каждом шаге почти по колено проваливаясь в болотную ржу; впереди, словно бы сгущаясь из комарья и тумана, вспухала темная туша холма, подпершая линялое (уже не мрак, еще не синь) небо мутными кронами тополей…

И эта изнурительная помесь ходьбы с барахтаньем, и то, что предстояло там, впереди – всё казалось лейтенанту Мечникову отстраненным, очень внешним каким-то. А подлинной реальностью воспринималось то, что началось над непохороненным еще телом Волка. И продолжалось с тех пор беспрерывно.