Елена Дорошкевич - Крик дафэна [СИ с издательской обложкой]

Беззаботная пора оборвалась, неотвратимо и безжалостно, как умирает невесомый тополиный пух после летней грозы. Только что казалось, пушистый снегопад будет кружить вечно… И вот уже ничего , кроме грохота падающей водяной неизбежности и жалких грязно-белых клочков на траве.

Вроде бы, это случилось в воскресенье, хотя теперь, наверное, день недели совершенно не важен. Было нестерпимо жарко. Стволы деревьев так раскалились (я даже сквозь стены слышала их стон), что ещё чуть — и они вспыхнули бы простыми поленьями. Просевший асфальт дешёвой халвой прилипал к подошвам и приторно пáхнул. Каменные карнизы на домах нависли с угрожающей кровожадностью, выжидая замешкавшегося внизу прохожего. Занавески в открытых окнах поникли безжизненно, жалко, будто белые флаги всеобщей капитуляции. И главное — духота, почти болезненное ощущение вдоха, когда горячий плотный воздух с трудом проталкивался, утрамбовывался в распаренные лёгкие и уж совсем тяжело извлекался наружу. Васька куда-то уехал, и я маялась, не имея ни малейшей возможности поделиться с кем-нибудь тем ужасом, который свалился на меня в одну секунду.

Бабушка умирала. Бабушка. Умирала. Ба… У-ми-ра-ла… И я ничем не могла ей помочь. Только сидела рядом и гладила, гладила её по прохладной руке, ставшей такой невесомо прозрачной и незнакомой. Тепло её ладоней растворялось и уходило навсегда.

Она, цепляясь взглядом за моё лицо, задыхаясь в немоте, пыталась что-то говорить, одними губами, но я сквозь душно-вязкую пелену, как сквозь водную толщу, безуспешно ловила каждый жест, каждый звук. Тщетно… И только несколько лет спустя (события соскальзывают, путаются) я осознала, что бабушка в последний раз пыталась защитить меня, спасти от всего того, что было мне предначертано. Она шептала, что не нужно искать родных, потому что их нет и никогда не было, что не надо бояться, так как она всегда будет со мной, стоит лишь позвать Фрийс’ху, что она ничего не успела… не… успе… лааа… Я хотела сказать ей — не волнуйся, живи, живи, живи… Я хотела крикнуть ей это или кому-нибудь другому — тому, кто был за всё в ответе, крикнуть в глаза, с отчаяньем, с негодованием и любовью, но не могла так же, как не могла уже сказать никому, никогда слово «люблю», а лишь видела белое лицо, опутанное сетями времени, и знала, что буду помнить его среди бесчисленных многих других, слышать неясное бормотание среди неистребимой какофонии звуков, чувствовать родное дыхание, днём и ночью, всегда рядом с собой, как собственное дыхание, как голос, зовущий домой*… А когда я совсем обезумела от горя и пряталась в углу за кроватью, ослепшая и оглохшая, мир вдруг треснул и разорвался со звуком лопнувшей материи, хлынул в меня, удушая и болезненно коробя. И тотчас же с неприятной отзывчивостью кто-то закричал рядом — визгливо, пронзительно, остро ввинчиваясь в голову, кто-то из тех, кто всегда бесполезно и выжидательно топчется около умирающих. Что-то падало и катилось, дребезжала посуда в буфете, оконное стекло радужно выгнулось и выплеснулось тысячами звонких капель вниз на тротуар.

И сквозь образовавшийся проём, на секунду заслонив собою небо, завораживающе плавно вылетела и растворилась в солнечном мареве большая призрачная птица, чем-то отдалённо напоминавшая сову.

Тишина. Смятая постель, как брошенная скорлупа. Хоронить было некого. Бабушка ушла навсегда.

Пытаясь подавить панический, безотчётный страх, соседи суеверно поставили на кладбище крест, хоть под ним никто и не лежал. Пустое, ни о чём не говорившее сочетание букв на могильной табличке так и не стало именем умершей. Моей бабушки.

Васька меня сторонился, но я на него не обижалась. Он совсем вырос и, как мне казалось, поглупел ( пустой накал и мнимая чувственность, бесполезное сотрясание воздуха — нашёптывал мне на ухо ветер). Мечтал выиграть первое место хоть в чём-нибудь, к тому же влюбился в новенькую девчонку из параллельного класса. Хм!.. Попался на смесь томной взрослой походки и лживо-наивного взгляда.

Мы почти не встречались.

Но иногда… Иногда случались сиреневые сказочные вечера, когда мы, как раньше, притягивались друг к другу и, без слов, убегали к старому омуту. Корявые толстые ивы, вздыхая, полоскали в воде струящиеся ветки, а между корнями мельтешили крохотные рыбки-синехвостки вперемешку с зыбкими солнечными зайчиками. Мы говорили ни о чём и обо всём, а потом долго молчали, чертя на песке какие-то неведомые символы. Под неуловимой насекомостью этих знаков мне чудилось живое существо, разорванное на куски и разбросанное по выдуманному лесу, знавшее скрытую причину нашего отчуждения, но неспособное воспроизвести её из-за непреодолимого барьера — зеркального отражения несуществующего ландшафта. Про бабушку Васька старался не вспоминать, как-то неловко обходя эту тему. Да и прилетавшие птицы вызывали у него теперь безотчётное раздражение. Болен, как так?.. — взволнованно вопрошали они меня. Я вздыхала — если бы! — а впрочем, лучше бы было так. Он же косился на них, хмурился, кусал губу, потом резко взмахивал руками, отгоняя птах на высокие ветки. То, что когда-то радовало и волновало, обернулось некой запретной темой, разрушавшей привычный и такой понятный для него мир, не требовавший верить и любить всем сердцем.