Елена Дорошкевич - Крик дафэна [СИ с издательской обложкой]

Невнятно бормоча и явно соглашаясь с комарами, трава расступилась, распрямляясь и выталкивая меня наружу — к солнцу, к ветру, к ритмичному голошению птиц, смешанному с желто-зелёным запахом текущего в листьях сока, к нагромождению облаков, округлым краем зацепившихся за верхушки далёких берёз.

Васька стоял на поляне и ревел, уже не стесняясь, шумно всхлипывая и озираясь вокруг. Его рыжая голова торчала над частоколом стеблей, как одинокий неожиданный подсолнух, обречённо поворачивавшийся в поисках утерянного солнца.

— Ты опять? Опять??? Мы же в прятки играем… Понима-а-аешь — прячемся! А не пропадаем… Ух-ты! — он сразу перестал плакать. — А что это у тебя? Какая огромная гусеница!!! Дай??? Ну, пожа-а-алуйста… Почему опять «нет»?! Как чё-ооо, так я снова маленький…

Что на это ответишь? Я подтверждающе закивала, попадая в такт начавшемуся неподалёку отсчёту кукушкиного приговора. Пять, шесть… Кукушка умолкла, Васька насупился и, выдав носом возмущённую руладу, развернулся, не оборачиваясь, пошагал с поляны. Ничего! К вечеру отойдёт, обижаться он не умел, как все дети не в силах удержать в себе столь глубокое чувство… А мне и подавно без надобности. Глупо разменивать синее небо на чёрный яд гнева, затмевающий разум и гулко стучащий в висках, игольчато-ржавой растительностью протыкающий уши. Сердиться?.. Ха!.. Снова подала голос кукушка. Спокойствие птицы передалось и мне. Я вздохнула, откинулась назад в бесстыдно глазевшие в спину ромашки. Васька — единственный мой друг, пусть совсем ребёнок, ему тем летом исполнилось всего-то шесть, но зато настоящий, всамделишний. Хоть и человек.

Я, конечно, тоже не с рогами и крыльями — всё у меня на месте, хоть с какой стороны разглядывай, так же, как у людей: две руки, две ноги и голова только одна. Если я падала, то на ладонях и коленях появлялись синяки, весной на носу проступали веснушки, от ледяной воды и мороза кончики пальцев деревенели и болезненно ныли. К вечеру я уставала, а в воскресенье долго нежилась в кровати. Я любила абрикосы и имбирное мороженое… Да, внешне я была такой же, как все — все остальные люди, жившие рядом со мной в большом и суетном городе. Наш дом — обычная пошарпанная пятиэтажка — стоял на самой его окраине. Народ там обитал добродушный, степенный, но бабушка всё равно говорила, что мы даже здесь чужие, непререкаемо, безнадёжно чужие, никто не поможет, не защитит, а только оттолкнёт жестом, взглядом, молчанием — вокруг отчуждение, со вздохом изрекала она. Я не возражала, но и не соглашалась: люди есть люди, в них не было ничего загадочного. Они лишь подражают природе, — думала я, — не будем о них. Город , их хозяин и кумир, именно он был мне непонятен, притягивал и завораживал… Он нас так и не принял, хоть я очень пыталась с ним подружиться. Да-да, более людей меня тогда волновал именно Город .

В прохладные часы, за миг до рассвета, я выходила босиком на его незыблемые мостовые. Тихо. Короткие полоски газонов спасительно, поспешно пропитывались росой. Парковые пурпурные пионы старательно прихорашивались, вытягивая и без того прямые стебли. Разговаривать они не могли, а может и не хотели, отягощённые своей непосильной значимостью… Я смотрела на пустые улицы, уже покинутые теми, кто жил лишь огнями фонарей и ночных кафе, и еще не заселённые теми, кто нуждался в солнечном свете. В этой бесконечной ничейной паузе, в сладком промежутке одиночества, я шла сквозь лабиринт домов, которые казались отчего-то выше, а их стены, посеребрённые утренним туманом — мягче, сглаженней. Спрятав на время колючую остроту углов и непримиримость линейной перспективы, они расступались передо мной узкой тропинкой в сказочном лесу, и в такие мгновения мнилось, что мы понимаем друг друга, и я здесь не лишняя… Но нет. Вставало солнце, будто нажималась невидимая красная кнопка, и мир вокруг включался, озвучивался, заполняясь ярким светом, действующими персонажами и соответствующими им запахами. Раз — и желанная тишина отодвигалась, комкалась, замещалась бормотанием, обрывками фраз, гудками, лаем собак и чужими мыслями. Ветер гонял обрывки вчерашних газет, разметая их, как и мои бесплотные старания. Что ж…

Приходил новый день, и я снова пробовала говорить с Городом , но Он , ослеплённый своим величием, зациклено перечислял и перечислял, сколько жителей, машин и чего-то там ещё функ-ци-они-ру-ет в его беспредельном чреве. Я же, мол, как сорная трава, была для Него чужда и опасна. Смешно!.. Я отвечала, что жизнь ведь не сказка про Маугли, где джунгли пожирают города. В конце концов, если присмотреться повнимательнее, пусть даже подозрительно прищурившись, кругом, от самых тёмных, сырых его подвалов до никогда неосязаемых шпилей, Он просто кишит нами — «чужаками». Всё шевелится, шуршит, растёт, заполняется, отвоёвывает и плодится: собачьи блохи, вши, улитки, комары, жужжалки, зелёные падальницы, уховёртки, крестовики, тараканы и клопы, бабочки, ящерицы, двухвостки, моль — серая мучная или обычная, помогающая избавиться людям от забытых вещей, рассованных по шкафам, крысы и мыши, брошеные кошки, собаки, многочисленные вороны, сплетники-голуби, воробьи, галки, бурый мох-пасацинус, мокрым войлоком выстилающий подвальные стены, пупырчатые ромашки, подорожник, дробящий асфальт, тополя, расточительно теряющие в непогоду ветки, сирень, официозные тюльпаны, розы, роскошные и вычурные, сгущающие духоту в июльские вечера… и так далее, так… далее… далее… — перечень нескончаем, при чём уж тут я? Но Он всё равно рассердился. Сме-еш-но! Пришлось наговорить комплиментов, назвать Великим Каменным Лесом и пообещать, что ёлки на Центральной площади опять станут голубыми.