Анна Степанова - День середины лета [СИ]

Но подошли к концу тяжелые недели покаяния, послушница вернулась к обычной жизни — и непонятный то ли бог, то ли дьявол не замедлил навестить ее снова.

В этот раз родной Храм снился Илл'е. Неспешно и аккуратно зажигала она свечи под витражными ликами Светлых Богинь в Молитвенном Зале — фитилек за фитильком, каждый из трех сотен — как принято делать в большие праздники. И так спокойно было у девочки на душе, так светло и правильно, что появление синеглазого незнакомца ничуть ее не испугало — только вызвало тень раздражения от того, что в такой момент помешали.

А мужчина, кажется, растерялся: завертел головой в недоумении, разметав по плечам ровную гладь волос; прошелся завороженным взглядом по мигающим свечным огонькам…

— Интересное ты выбрала местечко! — хмыкнул, наконец, весьма насмешливо. — Что-то не припомню за тобой особого благочестия!

— Отстань! — сердито отмахнулась Илл'а, к своей досаде погасив ненароком ближний ряд свечей. — Сгинь! Ты дьявол — так сказала сестра!..

— Это что, одна из твоих шуточек? — брови синеглазого сдвинулись, возвращая знакомое уже озадаченное выражение. — Что вообще с тобой творится в последнее время?

— Ничего, — удивилась девочка. — А должно? — заметался ее взгляд от погасших свечей на красивое лицо бога.

Стремительно, как можно только во сне, тот приблизился. Прищурившись, вгляделся в Илл'у, моргнул напряженно, будто силясь разглядеть ее черты сквозь туман.

— Выглядишь сущей девчонкой, словно лет в двенадцать… — фыркнул, рассмотрев ее, как следует. — Только сбитых коленей и встрепанной шевелюры не хватает!

— Встрепанной шевелюры? — от души возмутилась послушница. — Я всегда аккуратно собираю волосы и слежу за одеждой… И никогда не бегаю, потому и коленей не бью!

— А еще не говоришь, как маленькая святоша… — тихо, встревожено отозвался бог. — Ты же была такой обычной вчера ночью!..

— Вчера? Я не помню… — вопреки всему, она готова была расплакаться, глядя, как расстроили синеглазого ее слова. — Извини…

Он склонился к ней и вдруг отчаянно, крепко-крепко прижал к себе.

— Ты не виновата! — выдохнул в ее волосы. — Клянусь, я найду, в чем дело! Я…

Сон мигнул и разорвался темными снежными хлопьями.

Поутру Илл'е почему-то хотелось плакать.

А еще вертелась все время в голове крамольная мысль: нет, не могли быть правдой злые речи сестры Карлины! Разве дьявол сделался бы из-за Илл'ыных глупых слов столь встревоженным и отчаянно-печальным?

Девочка не знала. Но с того дня она не говорила больше на исповедях. Пустые общие фразы, признание мелких учебных оплошностей, бессмысленные восхваления — все, чего могли добиться от нее старшие сестры, даже любимая наставница Алим…

Илл'а научилась молчать. Впервые у нее появилась тайна.

Впрочем, совесть совсем не грызла послушницу. Недели быстро складывались в месяцы — и сны появлялись не так уж часто, а еще реже получались у девочки хоть что-то из них запомнить. Потому-то — убеждала себя Илл'а — и каяться перед сестрами ей было не в чем. Да и она ли то была — по ночам? Или кто-то другой, лишь хорошо играющий ее роль?..

Смутное чувство неправильности все время мучило юную лекарку. Словно забыла она что-то важное, но отчаянно пытается вспомнить! И вот-вот нащупает ниточку — да только скользкая память не желает даваться в руки…

Ни двойная, ни тройная порция отвара не помогали уже ей — ни от снов, ни от растущего душевного разлада, лишь делали на пару дней больной и вялой, сковывали целительские способности, давая повод желчному брату Орату, обучающему юнцов леченью ран да складыванию дробленных костей, раз за разом обзывать Илл'у бездарью, насмехаться над каждым ее промахом. И, впервые в своей скромной жизни, послушница не смирилась с обидой. Потихоньку стала выливать она прочь ненавистное семитравное зелье, отмечая не без тайной горечи, насколько сильнее и свободней стал ее дар без привычного варева. Из года в год, выходит, травили ее — их всех, молодняк, — старшие, мудрые сестры! Зачем? Для чего это делали?

Так за скрытностью пришло в ее душу сомнение.

Поистине, меняли Илл'у эти сны! Неуютное, тревожное беспокойство росло в ней с каждым годом, с каждой неделей, с каждым днем — будто кто-то незнакомый шевелился на дне души, заставляя подмечать то, чего раньше не заметила бы, видеть в привычном, уютном окружении странные, всё почему-то нехорошие вещи. И больше не внушало вдохновенного восторга сиплое, тонкое пение расплывшейся жиром сестры Харги — зато так и тянуло высмеять приторное, напускное ее благочестие. И не было веры фальшивому дружелюбию послушницы Варии — но прилив желчи вызывала презрительная ее снисходительность, самоуверенность неумелой дурехи, возомнившей себя первой красавицей. И никакого отклика не находилось в Илл'ыном девичьем сердце на глупые рассуждения о ценности целомудрия от старых храмовых куриц, за всю жизнь не знавших не то, что мужских ласк, но даже мужских взглядов, — лишь хотелось почему-то хохотать до слез над важной их надменностью.