Полина Громова - Смеющаяся Тьма

Меня провели через весь город. Я старался идти, низко наклонив голову: мне не хотелось, чтобы кто-то меня узнал. Но меня узнавали. И оборачивались, и тыкали пальцами вслед. Меня ведь вели не в полицейский участок. Меня вели в городскую тюрьму.

Никто не стал мне ничего объяснять, да и я сам все прекрасно понимал. Только вот не ожидал, что со мной поступят именно так.

— Не забудьте, о чем мы договаривались! — сказал через мое плечо надзиратель, вталкивая меня в душную темноту камеры. Он запер за моей спиной скрипучую железную дверь. Я слышал, как терлись друг о друга механизмы замка. Потом глаза стали привыкать к темноте…

Когда наступила ночь, я уже не плакал. Просто трясся, скорчившись на подстилке из гнилой соломы в углу. В камере уже давно все спали. Я ненавидел их размеренное дыхание и храп на разные лады — он не давал мне провалиться в сон и забыть о том, что я есть. Я хотел убить их всех. Я понимал, что не сумею подойти достаточно близко ни к одному из них, но не двигался с места не по этому. Я словно окаменел. И весь камень, которым я стал, болел, болел, болел. Почему-то не оставалось сомнений в том, что теперь так будет всегда. Краешком разума я понимал, что они могли зайти еще дальше — но и того, что со мной сделали, было вполне достаточно.

Вдруг я почувствовал, что чья-то рука гладит меня по голове. Мои волосы скользили между мягких, ласковых пальцев. Я подумал, что уснул и не заметил этого — ну, или умер и тоже ничего не заметил, и за мной пришел ангел, чтобы утешить меня и забрать отсюда… из этого мира… с этой земли…

Я не подумал тогда о матери. Я помнил ее руки, и те, что прикасались ко мне, не могли принадлежать ей. Я никогда их не знал — и они были удивительные. Они не причиняли мне боли. Они не причиняли мне боли сейчас, когда любое прикосновение отзывалось сотней маленьких взрывов у меня в голове, даже если это было прикосновение самого воздуха.

Поняв, наконец, что я жив и даже не сплю, я с трудом отвернулся от стены, кое-как присмотрелся к сумраку. Рядом со мной на соломе сидела Хельга. Руку она убрала сразу же, как только я пошевелился.

— Ну что же ты, — произнесла она одними губами. — Рик…

Она была одета так же, как и при первой нашей встрече. Я вспомнил об этом, и то, каким далеким это все теперь казалось, насмешило меня. Я улыбнулся.

— Прости.

— Ничего.

— Ты пришла… — я не договорил.

— Нет. Наш договор все еще в силе. Рик… Как же тебя так угораздило, а?

В ее голосе не было жалости, и это мне нравилось. Я ответил бы на ее вопрос… если бы не чувствовал, что ответ ей не нужен. Она и так знала все. Даже, наверное, больше, чем я.

— Что я с ними сделал?

— Одному раскрошил кости ладони. Руку он, скорее всего, потеряет. Второму ты сломал позвоночник и несколько ребер, но его поставят на ноги, хотя и не скоро. Рик, люди очень хрупкие. Ты должен быть аккуратнее.

— Прости меня, Хельга. Я тебя подвел.

Она покачала головой.

— Я не сержусь.

— Ты поможешь мне?

В камере было темно. Но, кажется, я заметил, как ее лицо помрачнело.

— Помощь будет стоить дорого, Рик. Пока наш договор в силе, я не могу сделать ничего просто так, потому что это может повлиять на исход всего дела.

— Что тебе нужно?

— Время. Две недели вместо месяца. Это очень мало, Рик.

— Я знаю. Но ведь если я останусь здесь, я потеряю еще больше времени.

— Возможно.

Наши слова тонули в темноте, исчезая между долгими паузами. Никто, кроме нас, их не слышал. Все спали ненасытным, зверским сном.

— Забери меня отсюда, Хельга.

— Ты сам выйдешь отсюда. Встанешь и выйдешь. Больше здесь о тебе не вспомнят. Твое имя нигде не будет фигурировать. Тебя не будут преследовать. Но запомни: две недели вместо месяца. Ты согласен?

— Да.

— Тогда до встречи, — она поднялась. Просто отступила назад — и растаяла в темноте. До меня лишь донесся ее голос, больше похожий на эхо: — Я буду ждать тебя, Рик.

Какое-то время я еще лежал на соломе. Трясся — но теперь уже только от холода. А потом кое-как встал, сделал несколько шагов. Первых, самых трудных.

Я понял, почему Хельга заставила меня самого выбираться отсюда. Бесспорно, она могла перенести меня прямо в мою постель, под тепленькое одеялко. Но она лишь открыла мне двери — и сделала приглашающий жест рукой. Да, в этом было что-то жестокое. Но только жестокостью воспитывается истинная сила. Есть, правда, и другая ее воспитательница, но она не про меня.

Переставлять ноги было очень трудно. Я цеплялся за стены, спотыкался о ровный пол и о свои собственные пятки. Но шел вперед. Не сразу, но потихоньку я выбрался из камеры, а потом прошел по коридорам, открывая все двери, которые попадались мне на пути, и тут же захлопывая их за собой. Стража не обращала на меня никакого внимания, словно мимо нее проходило пустое место.