Андрей Тюняев - Власть во власти Власти

Заодно с этим недоверием выступала и моя же собственная память. Она густо наматывала суконную нить вельветовых воспоминаний на точёное древко веретена жизни, и эта нить уже не прерывалась больше ни на мгновение. Возможно, поэтому с самого первого дня существования на этой Земле я помню его - своё странное рождение.

Словно кто-то очень властный включает невидимой рукой сильно подстывший тумблер. И вот, окисленные вечностью контакты бесцеремонно пинают друг друга, и очнувшиеся от этого пинка искры посылают небесам ожесточённые электрические проклятия. Ещё миг, и память начинает растекаться по ячейкам возбуждённых нейронных сетей, заполняя их замёрзшими битами вчерашних событий.

Сознание, вспыхнувшее, словно трут от падения одного из раскалённых осколков потревоженного кремня, включается в тот момент, когда меня только что извлекли из живота матери. Я инстинктивно глотнул ещё неведомого мне воздуха. Первый раз обжёг им распра

вившиеся от напора лёгкие. И какие-то цепкие руки аккуратно положили меня на жёсткую медицинскую кровать.

И вот уже я, едва рождённый и чуть появившийся, взираю на эту непонятную мне ситуацию своими собственными глазами. Но не с неудобной кушетки. А с какого-то места, находящегося где-то под потолком: метрах в трёх от растопыренного стола и на метр выше, чем все врачи, собравшиеся в этой просторной и не совсем просматриваемой комнате.

Это может показаться невероятным, но я вижу. Вижу себя. На той самой кушетке. Я - маленький и молчащий. Вокруг - те самые врачи. И я понимаю всё, о чём они говорят.

- Будем усыплять? - спрашивает один из них, перед этим долго разминая лицо гримасами вселенского нежелания.

Коллеги дёргаются от неожиданно прозвучавшего голоса, через мгновение приходят в себя и испуганно начинают кивать. Крайне неохотно, демонстрируя друг другу одинаковую мимику нависающего горя, они всё- таки соглашаются с приговором поставленного вопроса.

Не знаю, каким по счёту чувством, но вместе с ними и я понимаю, что моей едва начавшейся и столь короткой жизни пришёл неожиданный конец. Я принимаюсь отчаянно кричать. Прошу: «Опомнитесь! Меня нельзя вот так сразу, только что родившегося, убивать!»

Но в плотной тишине неуклюже театрального помещения мой вопиющий голос почему-то предательски не звучит, и никто из невольных палачей вовсе не слышит неудержимого детского отчаяния.

Густой и тягучей карамелью мгновения зависают над ножницами Судьбы. В полной тишине их затупив

шаяся тысячелетиями сталь медленно возвращает утраченную остроту. С каждым атомом железа, вернувшимся на режущую кромку, моя настойчивость угасает. И под почти уже состоявшийся лязг восстановленного металла я почти принимаю неотвратимое.

Но тут у главного врача останавливаются руки. Словно чья-то могучая воля лишает их возможности привести приговор в исполнение. Импульсы необходимого управления уже не проходят привычными путями, и врач даже ценой неимоверных усилий не может заставить себя убить беспомощного ребёнка.

На фоне этой неразрешённости спокойным потоком неотвратимой мощи в дальней части операционной материализуется медсестра. Пожилая женщина с тщательно убранными белыми волосами, проработавшая в этой самой больнице много своих бесконечных лет, она безапелляционно заявляет свои неоспоримые права на ещё не растерзанного младенца.

- Не надо! Я выхожу его, - тихо произносит она, и врачи, только этого и ожидавшие, с облегчением и шумом выдыхают застоявшийся от долго томления воздух.

Обернувшись на прозвучавшее требование, старший из них не без напряжения отвечает:

- Ну, если вы, Марь 1Дмитриевна 2, обещаете, то забирайте, конечно, - выхаживайте.

И в это же мгновение ножницы Судьбы покрылись толстым слоем спасительной ржи. Сколько они ни чавкали, перекусить соскальзывающую нить жизни у них уже не получилось. Последний судорожный лязг щер-

оатого металла, навсегда оказался скованным кровавыми окислами, и я получил бесценный и неожиданный приз - своё собственное детство.

Вот так и мне удалось приобщиться к этой странноватой симфонии, выписываемой в монументальном концертном зале незыблемой Вселенной тонкими голосами непрочных человеческих жизней. По мере лет эти нити закалялись и прочнели, а детские голоса постепенно снижали свой тон.

Затем обобществлённая юность закономерно превратилась в увлекательную борьбу за уникальное существование. И когда мне исполнилось двадцать лет, я уже знал, как надо задавать вопросы, которые могут заставить людей засомневаться в устойчивости твоей психики.