Лин Рина - Книжные хроники Анимант Крамб [litres]

– Я хочу домой, – всхлипнула я, и мама еще крепче прижала меня к себе.

– Ах, Ани, – начала она, и я не стала ждать того, что она мне скажет.

– Сегодня же, – решительно настаивала я, отстраняясь от нее. Я хотела, как можно скорее покинуть Лондон, хотела отдалиться от Томаса Рида, хотела забиться на свой чердак и никогда больше не спускаться.

О чем я только думала? Дома я была в безопасности, дома мне было хорошо, дома я никогда не чувствовала себя такой ужасно разбитой.

– Ты серьезно? – услышала я неуверенный вопрос матери, пока я вытирала глаза рукавом своей блузки.

– Да, – огрызнулась я, желая, чтобы мой гнев был настоящим. Потому что гнев был чувством, которое можно было излить в крике, и чем-то, что заставляло действовать.

Но я ощущала только пустоту и боль, была обречена на бездействие.

Никто не осмелился спросить, что же произошло, и я тоже не рассказала.

Дядя Альфред позаботился о том, чтобы кто-то забрал мои вещи из комнаты в доме для персонала, тетя Лиллиан помогла маме упаковать вещи, а отец пошел за каретой.

Тем временем я спряталась в комнате для гостей, в которой в свое время постоянно жила, и собрала то немногое, что осталось от меня здесь. Но когда я открыла ящик своей прикроватной тумбочки, то застыла, превратившись в ледяную статую.

В ящике лежал аккуратно сложенный носовой платок. Он принадлежал Томасу Риду, и он дал его мне после того, как спас меня из машины.

Я так и не вернула его и не сделаю этого сейчас.

Но я не могла просто оставить его здесь. Поэтому я осторожно вынула его, подержала в руках, словно он рассыплется в пыль при неверном движении, и медленно села на приготовленную постель.

Я прикрыла глаза, а потом прижала платок к груди.

«Вот как чувствуется невзаимная любовь», – сказала я себе и подумала, что лучше бы никогда не встречалась с этим чувством. Она причиняла боль, она жалила, от нее тошнило. Я чувствовала себя больной и разбитой и больше всего хотела продолжить плакать весь день. Я ненавидела это.

И все же я уткнулась носом в ткань, думая о Томасе, цеплялась за свою безответную любовь всем, что у меня было, всем, чем я была. Потому что отпустить ее означало бы отпустить Томаса Рида, а я не была к этому готова. Ни сейчас, ни завтра, и, возможно, я никогда не буду к этому готова.

Снова пошел снег и превратил весь мир в сахарные головы. Небо заволокло тучами, и на улице было так холодно, что я уже несколько дней не ступала за дверь. Снег и без того лежал слишком высокими сугробами, чтобы спокойно идти, и я просто продолжала смотреть в окно на улицу.

Я сидела в эркере [10] Эркер – архитектурная ниша для окна в здании, выступающая из стены, как небольшой балкон. , подтянув ноги, на коленях лежала книга, но мои мысли все же продолжали где-то блуждать.

Мне было трудно вернуться к прежней жизни. Целыми днями бездельничая и читая, я становилась ленивой, скучной и чувствовала себя бесполезной.

За месяц, проведенный в Лондоне, я столько пережила, что стала другой. Люди стали более ценными в моих глазах, а книги уже не могли удовлетворить меня так, чтобы я могла забыть обо всем остальном.

Время от времени мне удавалось полностью раствориться в страницах, наполнить свой ум другими мирами и позволить чужим приключениям стать моими собственными.

Но стало еще больнее, когда я возвращалась из книг и обнаруживала, что моя собственная жизнь потеряла свое очарование.

Мама сидела в своем кресле перед камином и что-то вышивала. Снова и снова я чувствовала, как ее взгляд проходился по мне, но она не заговаривала со мной. Я очень мало говорила с тех пор, как мы уехали из Лондона, но я подозревала, что благодаря своей материнской проницательности она уже догадывается о том, что произошло.

– Я думаю, ее сердце разбито, – сказала она однажды тихо моему отцу, когда они думали, что я читаю и не слушаю их.

– Но из-за кого? – спросил отец, а мама не знала ответа.

По крайней мере, в моем молчании было что-то хорошее. Мать и отец снова начали разговаривать друг с другом. Сначала это были лишь очень поверхностные темы для разговоров о погоде или о соседях. Потом о местонахождении друг друга, и, наконец, они начали разбираться в причине ссоры.

Однако безуспешно. Отец по-прежнему не был убежден, что должен изменить свое мнение, а мать ругала его неуместное упрямство.

Но я почти не беспокоилась об этом, потому что чувствовала, что отец начал смягчаться, и, что удивительно, дело было не в требованиях матери, а в моей молчаливости, которая давала ему понять, как сильно он любит своих детей, и на самом деле всегда желал им только самого лучшего.