Евгений Кустовский - Укрощая Прерикон [СИ]

«Жизнь за жизнь! — учил он, — кара по грехам! Если баланс нарушен — его нужно восстановить!»

Палача поторопили, в спешке набросили хомуты на шеи, и клерки затараторили что-то нечленораздельно. Рыжий, оказавшись в петле, склонил голову: — Ну, не поминайте лихом! — сказал он, посмотрев на мрачного каторжника справа от себя и на душегуба слева. Когда же он посмотрел на душегуба, тот как-то странно посмотрел на него в ответ. Вдруг резко голова его утонула в петле, а глаза закатились, но палач не трогал рычаг. Колени душегуба согнулись, а все, что удерживало его грузное тело от падения теперь, это хомут, раньше времени затянувшийся на его шее.

— Эй! — рыжий толкнул его в плечо связанными руками, — братец ты как?

Рябой клерк подошел и пощупал пульс, кривая ухмылка растянулась на его неприятном лице: — Каком кверху! Он даже умереть нормально не смог… Представьте себе, взял и помер от страха, до повешения! Кто ж так на виселице-то конает?!

Рыжий расхохотался, но тут судья указал пальцем вниз, и рыжий захлебнулся смехом. В последний миг перед тем, как под его ногами разверзлась бездна, мрачный каторжник, стоявший рядом с рыжим болтуном, неожиданно встретился взглядом с человеком, который смотрел на него не как все: с презрением, злобой или стразом, но с чистой, неподдельной добротой. Его лицо, изможденное бороздами морщин, как вспаханное поле, излучало внутренний свет, а от улыбающихся губ и почти до самого пупа ниспадала благородным серебром борода. Эта доброта в глазах старика удивила каторжника даже сильнее, чем ушедшая из-под его ног опора. Тело каторжника полетело вниз, но взгляд его устремился вверх, в момент, когда петля еще не затянулась, он увидел паука, ползущего к нему по веревке. «Что бы это значило?» — успел подумать каторжник. И в тот момент, когда смерть, казалось, вот-вот схватит его горло затянувшейся петлей, прогремел выстрел.

Кнут недолюбливал Кавалерию с самого первого дня его в стае. Освободить бывшего каторжника из петли за миллиметр от погибели, перебив веревку точным выстрелом из винтовки, было капризом его предшественника, — Падре, к которому все обращались не иначе как отче. Этот был сам той еще птицей: бывший священник, незнамо как и почему замаравший рясу грязью беззаконья и сумевший собрать вокруг себя свору горячих голов. Падре был себе на уме, витал повыше пыльных кабаков и грязных борделей. Смотрел бы на землю чаще, глядишь, и не проворонил бы наметившийся мятеж у себя под носом.

Так получилось, что на момент бунта, Кавалерия, быстро ставший в банде доверенным человеком, с несколькими людьми отлучался по делу, порученному ему Падре (Кнут специально подобрал момент). Когда же вернулся в лагерь, с прежней властью в разбойничьем стане было уже покончено. Люди Кавалерии тут же переметнулись на сторону Кнута. Беглому каторжнику, окруженному стаей гиен, оставалось только принять волю сильного. И вновь Кавалерия был разжалован, из овчарки паствы Падре превратившись в волка стаи Кнута. Невелика потеря, — и большей чести он лишался! Куда бы не прибившись, к какому бы обществу не примкнув, по воле случая везде превращаясь в гонимого отступника, раньше или позже.

Едва ли Кнуту понравилась его сдача. Как заскрипели зубы негодяя, когда Кавалерия снял шляпу и поклонился, одним движением отдавая дань уважения праху старого хозяина и принимая нового. На тот момент Кнут не посмел его тронуть: власть его была тогда еще шатка, а слава Кавалерии громкой. Теперь дела обстояли иначе.

Кнут знал, что сукин сын спит чутко. Напасть же на Кавалерию открыто у него была кишка тонка. Кавалерия только прикидывался волком, на деле же был волкодавом. Один на один он разделался бы с Кнутом в два счета. Открыто проявить слабость значило натравить свою же свору на себя, эти гиены чуяли неуверенность, как гончие запах. Рычагами влияния на них были страх и алчность, свист каждого удара хлыстом и звон каждой монеты золотом укрепляли его власть. Чтобы прибегнуть к помощи своих, Кнуту нужен был повод — веская причина. Но Кавалерия не давал ему повода, и тогда Кнут, будучи не в силах уже терпеть его общество рядом с собой, начал активно искать способ избавиться от каторжника.

Месяцами он перебирал в голове варианты. Каждый вечер, сидя у костра в окружении своих телохранителей, Кнут проводил часы, с ненавистью глядя в ту сторону, куда ушел ночевать проклятый каторжник. В дневное время он держался с ним, как с прочими людьми, старательно подавляя угольки ненависти, тлеющие в глубине его мутных, крокодильих глаз. Он избегал прямых взглядов, заливал тот жар водой из черновой работы, лавиной сыплющейся на голову Кавалерии. Тот молча и со знанием дела выполнял поручения, никто из банды не сделал бы эту работу лучше него. Только слабая дымка ругательств возникала порою над затушенным кострищем в груди Кнута, где под слоями золы и песка скрывался такой жар, что, казалось, лишь развороши, только посмей тронуть, — и вспыхнет такое пламя, что сгорят все прерии. Уничтожить — вот что Кнут мечтал с ним сделать! Проломить ребра! Вырвать из груди его еще бьющееся, истекающее кровью сердце и пожрать его сырым! Сорвать плоть с его костей и высосать костный мозг! Перемолоть то, что останется, в муку и начинить ею пули, чтобы и после смерти каторжник не прекращал грешить, опускаясь в раскаленную магму вод Стикса все глубже, и глубже, и глубже…