Елизавета Дворецкая: Дар берегини. Последняя заря [litres]

Ельга молчала, не зная, на что решиться. Отчаянно не хотелось отпускать его. И он знает пределы дозволенного – потому она ему и доверяет. Грудь ее вздымалась от теснящего чувства благодарности и смутной вины, что она мучает его, дразня тем, чего не может дать. Даже если сама хочет.

Но неужели нельзя сделать еще шажок? Совсем крошечный, так что ни ее честь, ни тот клятый неведомый конунг не понесет никакого ущерба? Иначе на что ей святодень?

Чувствуя, как от страстного волнения сжимается горло, в густеющей тьме она подняла к нему лицо и прошептала:

– Хочешь меня поцеловать?..

За общим столом жениху и невесте есть нельзя, и для них оставляют еду отдельно – «на подклете», как называется то место, где они проведут ночь. Горели три глиняных светильника, освещая убранство избы: длинные свадебные рушники на стенах, развешанные на поднятых крышках ларей роскошные платья и кафтаны – приданое и дары. У постели с ее резными головами, помнившими Ельга и Ольведу, появилась новая занавесь. На столе стояло расписное блюдо с жареной курицей и пирогами, кувшин с вином, разведенным медовой водой, и одна чарка.

– Что я говорил? – так же приглушенно ответил Ельге Асмунд.

– Меня с моим мужем проводили с факелами. И завтра он поднесет мне свадебный дар на три марки золота. И он будет любить и почитать меня…

– Как богиню, – улыбаясь, подхватил Асмунд, сообразив, о чем она. – Но знаешь, я где-то рад, что мне при этом не придется пропустить все веселье.

…В тот купальский вечер это было как вспышка, как будто всю ее разом охватило мягким огнем, и все ее жилы растворились, принимая блаженный жар. Она целиком находилась во власти его крепко обнимающих рук, его тела, к которому была прижата так тесно, что не чуяла пола под ногами. Мысли исчезли, вокруг все плыло, и как молния ее пробивало чувство близости, принесенное настойчивыми, ласками его губ. Он не ответил ей словами, но все его тело куда как красноречиво отвечало ей: «Я хочу тебя всю». В эти мгновения он был ее повелителем и спешил выпить до дна эту чашу, которую она вдруг ему протянула.

Но только один раз. Ощущая, как все тело ее гудит, будто Вороновы золотые струны, Ельга на последних остатках самообладания вытолкала Асмунда за дверь. И долго потом, чуть не до следующей весны, гнала от себя воспоминания, понимая, как близка была к тому, чтобы сгореть в этих играх с огнем.

А теперь она только засмеялась и, придвинувшись к нему, стала расстегивать мелкие золоченые пуговки на его кафтане, тесно сидящие от ворота до пояса. Сколько раз ей хотелось что-нибудь на нем расстегнуть, но она понимала: стоит ей взяться хоть за одну пуговку, и она не остановится, пока не случится непоправимое. И такое не утаить: ее сорочку после свадебной ночи утром женщины будут носить на высоком шесте по всему Киеву – как оберег, прогоняющий прочь остатки того зла, что недавно здесь обитало.

Раздувая огоньки приятных воспоминаний, Ельга хотела прогнать другие – те, что тлели где-то в глубине памяти болотными гнилушками. Дымница заверила ее, что сожгла все то, что лоскотуха пыталась подбросить, заново очистила дом. Но образ покойной невестки не отпускал; глядя на постель, ждущую ее с новоявленным супругом, Ельга видела другое ложе – погруженное на три локтя в холодную глубину земли, где лежат двое супругов, чьей любви конец положила смерть. Два холодных, разлагающихся тела в глухом подземном мраке, в чьих руках никогда уже не будет силы для объятий, чьих глаз уже никогда не коснется свет… Словно чужая рука впихивала эти знобящие образы ей в голову, и Ельга отгоняла их, но не могла прогнать совсем. Даже подумала: не напрасно ли она решила поселиться в доме, откуда только-только вышла ее противница? Но нет – это ее родной дом, дом ее матери, родные чуры не позволят чужачке ее погубить, будь та живая или мертвая!

Асмунд обнял ее, так что ей пришлось оставить пуговицы, и стал целовать в шею. Сколько раз он делал это, когда она выходила в темноте на крыльцо; у него мутилось в уме от страсти, но одновременно приходилось прислушиваться, не стукнет ли дверь децкой избы или дружинной, не выйдет ли кто во двор.

– «Он стал пользоваться большим уважением, – зашептала Ельга слова из саги, – и конунг отдал за него свою единственную дочь…»

Но Асмунд уже не думал о чужих сагах. Он вообще ни о чем не думал, когда тянул ее к княжеской лежанке с резными столбами, чтобы поскорее снять с нее все это золото, которое путается под руками. На полпути отстегнул наплечные застежки, одну бросил на стол, вторая выпала из петли и вместе с ожерельем загремела на полу – ну и ладно…