Виктория Карелова - Академия Истины

— Мормышкой, — скривилась я.

— А почему, знаешь?

Я только головой мотнула.

— В реке, вон, водится такой мелкий бледненький рачок — мормыш. Так ты такая же бледненькая все время ходила. А я не хотела, чтоб ты была мормышкой! Ты же красавица, а делаешь все, чтобы выглядеть как можно хуже! И да, заодно я была бы не против, чтоб у вас с Филом что-нибудь получилось. Еще скажи, что он тебе совсем не нравится: ты вечно очаровательно розовеешь, стоит только произнести его имя.

Я сперва запнулась, но вовремя вспомнила слова, произнесенные Чеккиной:

— Магистр Кальдерон — очень интересный мужчина. Но, Брианда, я не чувствую к нему ничего такого…

— Такого — это какого?

— Ну, не знаю… Я только под воздействием амулета испытывала любовь, и тогда все было очень ярко, а к магистру Кальдерону я подобного влечения не чувствовала никогда. — И я не соврала: болезненное чувство, которое захлестнуло меня, когда были повреждены магические контуры, не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось со мной зимою.

— Так ты с ним и не общалась толком, откуда бы взяться чувствам, — пожала плечами девушка. — Это только в книгах все с первого взгляда влюбляются, а в жизни обычно все совсем иначе.

— Я что-то совсем запуталась, — посетовала я.

— А ты не путайся! Лучше говори: дуешься на меня?

— Нет…

Как ни странно, но я действительно не чувствовала обиды на Брианду. Не знаю, что уж художница там себе придумала насчет магистра и меня, но обманывать она меня не обманывала. А что брату помочь хотела, так я бы, можно подумать, Доре или еще кому из девочек не попыталась помочь, если бы их сосватать нужно было. Мне, правда, все равно казалось, что девушка ошиблась в оценке намерений Филиппа, но поживем — увидим.

— Вот и чудненько, — обрадовалась Брианда. — Тогда расскажи, что там за история с опояской, иначе я не усну!

Нет, наверное, мне все же стоило рассердиться. Хотя…

— Только в обмен на рассказ о том, как так вышло, что эта ваша Марьяна стала принцессой. Я слышала, что она была невестой магистра Кальдерона.

— Смотри-ка, а ты начинаешь отращивать зубки, — хохотнула художница. — Так даже лучше.

На Лисогон, когда лисы покидают свои зимние норы и принимаются рыть себе новые убежища, пришелся первый день недели тишины. Вновь повторилось все то же самое, что было зимой: все с головой погрузились в зубрежку, у меня прорезался неуемный аппетит, а Чеккина почти сутками пропадала на факультете Искусства, появляясь в общежитии только чтобы поспать пару часов.

Я до ужаса боялась сессии, с каждым днем все больше убеждалась, что ничегошеньки не знаю ни по одному предмету, с трудом понимала написанное и ворочалась в кровати чуть ли не до рассвета.

На Урви-берега дома я весь день возилась бы в огороде с рассадой, а здесь просидела до самого вечера над книгами, даже не ходила смотреть, вернулась ли река, протекающая по территории Академии, в привычное русло.

После ужина я занесла в нашу комнату кулек с булочками для подруги, по своему обыкновению пропустившей трапезу. Странно, но прямо посреди горницы, на полу, лежал небольшой конвертик. Имени на нем не было, но я подумала, что это может быть записка от Чеккины, случайно слетевшая с моего стола. Возможно, подруга заходила днем что-нибудь взять, а мне оставила какое-то сообщение. Правда, зачем потребовалось совать записку в конверт? А если это письмо, наоборот, для Франчески, просто она прочитать не успела? И что делать?

Покрутив бумажку и так и этак, решила все же вскрыть послание: если это не для меня, а для подруги, сразу же понятно станет, я и не буду дальше читать. А так: лежит в нашей общей комнате, имени нет, поди разбери, для кого это? Я аккуратненько разорвала конверт по краешку и вытащила бумажку. Прочла написанное и чуть не села прямо на пол.

В записке кривенькими буквицами было выведено:

«Есле хочишь увидишь девчонку жывой приходи вечером в 11 к храму веритасии одна. Есле кому скажишь — падружку больше не увидишь».

В голове противно зазвенело. Я закрыла глаза, стараясь дышать как можно глубже, потом еще несколько раз перечитала послание. Это что ж получается: меня сжечь не удалось, так теперь Чеккину вместо меня могут убить? Ой, мамочки! Я судорожно сжала руки, смяв записку в кулаке. Мысли путались, перед глазами поплыли разноцветные круги.

«Тихо! Тихо!» — уговаривала я сама себя, будто нервно прядущую ушами лошадь. А может, это шутка? Злая, грубая, но шутка? Ой, не похоже… И что делать-то? Делать-то что?