Марина Дяченко - Две

Внутри моего мелового круга неприлично быть победителем. И страшно быть побежденным. Остается только уклониться от схватки, но тот, кто уклонился — жалок…

Из моего круга нет выхода. И день ото дня он становится все уже.

— Что с тобой? — спрашивает он.

Я пялюсь остановившимися глазами мимо него туда, где прыгает на ветке какая-то желтая птичка.

— Ленка… Ты чего?

Трясу головой:

— Ничего…

— Вообще я не люблю, когда так смотрят мне за спину, — говорит он после паузы. — Ты как будто привидение увидела.

— Я никогда не думала, что останусь с тобой надолго, — говорю, едва шевеля губами.

— Что?

— Витенька, а я ведь тебя старше…

— Здрассьте, — он осторожно ставит на траву поднос с орешками. — С чего бы это ты?..

Он улыбается и проводит рукой перед моим лицом:

— Ленка…

— Чего ты?

— Ты останешься со мной? Надолго?

— Навсег… — начинаю я, но самое мелодраматическое из всех слов не желает ложиться ко мне на язык.

Он кивает.

А чем зрители во всех этих казино и развлекательных комплексах, в тех самых, где ставят ринги, чем они отличаются от зрителей программы «Щели»?

Они такие же.

Конечно, бокс честнее… Бить, рискуя попасть под удар, сражаться на равных — это, по крайней мере, естественно для человека… для мужчины. Да. Наверное, это естественнее, чем пожирать на игрушечном ринге карамельные лифчики и пересказывать похабные анекдоты, заменяя ключевые слова эвфемизмами «Африка» и «Гондурас»…

Ты играешь со зрителем, как истощенная больная кошка с миллионом крепких мышей. Но ты кошка. И они ведутся.

А он крысиный лев, выведенный на потеху публике… А публика ждет нокаута. Это тебе не теннис и не водное поло… Публика обязательно хочет крови. И рефери в белом, чтобы кровь на рубашке была виднее…

Гладиаторы, те хоть были рабами.

Что, опять не нравится?

Прости.

— С кем ты разговариваешь?

Лежим в обнимку под шелковыми простынями.

— Ни с кем. С тобой.

— Мне кажется, что ты будто по телефону разговариваешь… Молча.

— Так не бывает.

— Вот и я говорю… Ленка, я тебе все про себя рассказал… Ты все знаешь.

Смеюсь.

— А ты… так и не скажешь мне?

— О чем?

— Об этом.

— Ты даешь… Как я догадаюсь, о чем, если ты не говоришь?

Мрачнеет.

— Должна быть в женщине какая-то загадка, — сообщаю доверительно. — Должна быть тайна в ней какая-то. Помнишь такой фильм?

— Нет, — говорит он серьезно. — Но если ты не скажешь… Я догадаюсь.

Рисую меловой круг на паркете. Мел ломается. Рассыпается крошкой.

По темной комнате ходят тени.

Машина проехала — прошарили фары по потолку.

Кому мне молиться, чтобы меня не нашли?

Я не переживу, если меня вытащат. Чешуя моя высохнет, а глаза, не знавшие света, ослепнут. Кому мне молиться?

— Отпусти на свободу, — шепчу одними губами.

Я проклята. Я была проклята в тот момент, когда добровольно отказалась быть собой; что поделать, я слабая. Не всем же выходить на ринг…

Он кажется своим, и в этом вся беда. Если бы он был чужим — никогда не заметил бы моего круга… Прошел бы мимо, не глядя, и все было бы хорошо…

Он придвигается близко. Очень близко. Трогает губами мой нос: