Андрей Чернецов: Девичьи игрушки

Александр Петрович даже подумывал оду сочинить по этому случаю:

Ну и так далее в том же духе. Писать подобные вирши легко и прибыльно. Глядишь, не только адресату понравятся, но и самой его высочайшей покровительнице. Тогда не то что огурцами, деньжатами могут одарить. Или деревенькой. Хотя планида российского стихотворца тяжка и неприбыльна. Не то, что альковная служба… Вот там настоящие деньги и возможности.

Ну во здравие!

Ух, чтоб тебя. Чуть не подавился водкой.

– Тебе чего? – зло окрысился на не вовремя зашедшего слугу.

– Господин Расейской Академии копиист Иван Семеныч Барков пожаловали! – объявил тот. – Просить, что ли? Али сказать, что нету вас?

Знал, что хозяин всегда терял покой после визитов означенной персоны.

«Вот же принесла нелегкая! Или у него нюх на водку с закуской?»

Пока думал да гадал, в столовую, решительно отодвинув в сторону служителя, прошествовал злоязыкий буян. Не доходя до накрытого стола и не глядя на яства, а лишь на Александра Петровича, глаза в глаза, застыл и протянул руки вперед.

– Виват, Сумароков, первый российский стихотворец!

Сказав сие торжественным гласом, повернулся и пошел прочь.

У господина сочинителя от неожиданности отобрало речь. Он лишь мог что-то невнятно шипеть да скрипеть. Однако ж хватило сил показать знаками слуге, чтоб задержал визитера.

Рюмка «сумароковки» помогла прийти в память.

– Иван Семенович, любезнейший, да куда же ты так быстро?!

Вскочил на ноги и мигом очутился рядом с нечаянным гостем.

– А откушать? Чем Бог послал?!

Барков не стал долго, чиниться и упираться. Уселся за стол и сразу по-хозяйски налил себе водки. Да не в хрустальную рюмку, а в стакан. Хлобыстнул одним махом. Хакнул, не закусив. Посидел минуты две-три. Было видно, как перед тем зеленушное лицо его зарозовелось. В глазах заплясали веселые чертики.

– Чем новеньким порадуете читателя в ближайшее время? – благодушно поинтересовался у хозяина.

Тот словно ожидал позволения.

Приволок из кабинета пухлую рукопись и давай вдохновенно читать свежеоконченную трагедию. Чуть было о завтраке не забыл. Слава богу, гость напомнил. Разлил «сумароковку» (на сей раз уже в рюмки) и провозгласил тост за Ея Величество Поэзию Российскую. Александр Петрович охотно поддержал. Закусили. Потом горяченького. За ним курица-балычок.

И вирши, вирши.

Подлинное застолье духа.

Господин копиист по ходу чтения делал замечания, и драматург часто дивился, как же это ему самому в голову не пришло. Шкарябал тут же на полях, чтоб не забыть поправить при беловой переписке.

Наконец Барков с видом сытого кота откинулся в креслах и деликатно отрыгнул.

– Александр Петрович, не одолжишь ли рублем дней на пять?

Сумароков в душе закляк, но вида не подал. Рубль. Ведь не вернет, поди. А деньги немалые. Полведра водки купить можно.

– Э-э-э…

– Ежели нет, так нет. Без обид.

Как же, без обид. Не дашь, а потом так на весь Петербург ославит, как только один он и может. В своих срамных стишатах. Сколько раз сам Александр Петрович пробовал сочинять такие же. Не получалось. Вроде и слова те же, а бойкости да живости нет.

– Э-э-э… Ничего, коли будет мелочью? – Позвенел в кармане серебром да медью.

Помнится, завалялось там копеек восемьдесят семь или девяносто с позавчерашнего похода в книжную лавку. Не станет же нахал считать прямо здесь, на глазах заимодавца?

– Один черт! – заулыбался господин копиист.

Принял мелочь так, словно не ему, а он дает. Откланялся.

– А насчет конца третьего акта подумать надобно, – погрозил пальчиком. – Не гладко…

– Подумаем, подумаем, – согласился Сумароков, проворно выпроваживая гостя дорогого, пока еще чего не удумал присовокупить.

Не успел.

– Знаешь чего, Александр Петрович, – недобро прищурился гость, нахлобучивая на голову, треуголку.

Тревожно екнуло сердце.

– Я ведь, пошутил, – заговорщицки склонился Барков к уху драматурга. – Первый-то русский стихотворец – я. Второй – Ломоносов. А ты – разве что только третий!

И быстро вышмыгнул вон из дверей, провожаемый рыком смертельно раненного зверя.

Мост изогнул спину, словно кошка, поглаживаемая ласковой хозяйской рукою.

Народу об эту пору дня заметно поприбавилось.

И все равно этого прохожего слуга закона узнал. Тот, утренний грубиян. Снова стоит у перил и поплевывает. Чего, спрашивается, ему здесь надобно? Аль в другом каком месте плевать не может?