Николай Басов: Князь Диодор

Потом князь поднялся по красному крыльцу в палаты. В светлице, куда его провели, было так натоплено, что у Диодора едва дыхания хватало, но это было даже приятно. Он перекрестился на иконы, скинул кафтан, по-руквацки погрел руки о бок большой, украшенной изразцами печи, присел на боковую, вдоль окон, лавку. Но не вышло у него посидеть.

В комнату с плеском длинного, плотного халата вошел хозяин, князь Аверит, присмотрелся, по-птичьи склонив голову, и вытянул руки, чтобы гостя обнять, загудел тяжелым басом:

– Племянник, вот никак не ожидал! Что на Миркву пожаловал?.. Впрочем, разговоры потом, сначала покормить тебя следует.

Он улыбался, глядя, как Диодор уже по полному разрешению хозяина усаживается за большой стол, как он, тоже улыбаясь, смотрит на Аверита, замечая изменения в его лице, новые морщины, новое выражение глаз.

– Сколько же ты у нас не был?

– Лет шесть или семь, – ответил Диодор.

– Немало, – кивнул Аверит. И тут же обернулся к какому-то прямому и худому, как жердь, слуге, что маячил в дверях. – Что стоишь, неси, что есть, не видишь разве, гость приехал?.. Ты, кстати, как, у меня останешься, или?.. – Вопросительно глянул на Диодора. И сам себе ответил. – Нет, иного не потерплю, у меня стоять будешь. У тебя же своего дома в Миркве нет, вот тут и будешь жить.

– Если позволишь, князь.

– Еще как позволю. А то, понимаешь, и поговорить не с кем. Все куда-то бегают, я понимаю еще – в службу, а то ведь повадились просто так по домам разным ходить, и чем чаще и больше, тем, якобы, лучше, вот и ходят… Ко мне-то давно уже путь забыли, вишь ли, негостеприимен я для всех-то, я только для избранных, для своих, кого люблю, гостеприимен.

– Помню, – улыбнулся Диодор.

– Ну, сейчас водочку нашу, мирквацкую принесут, ее у меня Пелага отменно делает, ты помнишь Пелагу?.. Одна она у меня из старой челяди осталась. Остальные разъехались как-то, кто в имение ушел, кто на мой конезавод… Ты не забыл, как твой отец у меня, бывало, лошадей выезжал. Ох, любил он, любил… И кони его любили. Да у вас в породе многие без лошадок и веселья не знают, и слуги у вас такие же. Помню еще, у тебя был отменный коневод, Шамур, даром что на четверть степняк, а на вторую четверть цыган, так он…

– У меня его сын теперь в ординарцах, всю южную войну со мной прошел. Правда в мальчишках за вороватость прозвище ему дали неблаговидное, Стырем кличут. Но я его от воровства-то отучил, и он таким золотом оказался… Он и сейчас при мне, ты уж вели, мой князь, его принять, как следует, и накормить, и пусть он при конюшне побудет, пока я своими дела займусь.

– Да чего уж, если он в отца пошел, он от конюшни и сам никуда не денется, – махнул рукой князь. И обернулся к слуге, что внес росписной поднос, на котором уместился и графинчик, и две серебряных стопочки, и огурцы с оливками, и лимон с моченой брусникой. – Ты там поспеши с ужином-то, – сказал строго. Тут же налил и поднял свою стопку. – Выпьем за твой приезд, и что успешно добрался, и старика вспомнил и уважил, и не к кому иному поехал, а ко мне.

До ужина, что решили собрать празднично, в большой палате, говорили о разном, вспоминали, что бывало, помянули и матушку Диодора, и первую жену князя Аверита… Но князь опечалился в меру, видно, любил теперь молодую свою жену, не хотел ее огорчать. А потом сели за ужин, который был, как и ожидалось, выше похвал. Князь Диодор, пожалуй, и не едал последние месяцы так вкусно и много, как за этим столом.

Нынешняя жена Аверита тоже к ним вышла, и рюмку женской водки выпила, но строго, без улыбок и внешней радости. Была она лет на пятнадцать моложе супруга, почти такой же высокой, как он, только стройнее, и вкрадчивой в движениях, что часто бывает с сильными, но худыми женщинами. Лицо у нее оказалось скуластым и с тонкими губами, что не часто сочетается, и серыми руквацкими глазами с жестковатым, почти мужским прищуром. Диодор никак не мог понять, красива ли она, но решил, что молодость и здоровье, которое в ней ощущалось, лучше, чем любая девичья краса, которой и цвести недолго, и проходит она безвозвратно.

Вот только его смущало: тетка его, княжна Ружеская, а потом, естественно, княгиня Ниобея Аверита, была веселой, деятельной толстушкой, грубоватой иногда, но умеющей любить и радоваться жизни. Она родила мужу четверых детей, но выжило только двое, а на пятых родах она скончалась вместе с ребенком. Эта же женщина была чуть не полной ей противоположностью.

Она смотрела на гостя со сложным выражением – и выжидательно, словно он должен был что-то неприятное для нее сообщить, и с любопытством, которого он тоже не мог уразуметь. А потом вдруг, без причины с его стороны, а может, он причину эту попросту не понял, стала она на него поглядывать с откровенным неудовольствием.