Александр Зорич - Серый Тюльпан

Гранатовое яблоко меча ответило словам Гиты приглушенным изумрудным сиянием, но ни одна из девочек этого тревожного обстоятельства не заметила. Обе были увлечены спором.

– Земля ему лезвие портит. Вот ему и не нравится! – пояснила Мелика. – Так что давай лучше в трупяка его воткнем. Тогда и видно его будет отовсюду!

– Как же! Отовсюду! Вот дойдем до вон того флажка – и ни фига уже нам видно не будет, – засомневалась Гита.

– Тогда давай заволокем труп на труп. А сверху еще один труп положим. Чтоб была башня. А в самого верхнего воткнем меч. Так мы точно его откуда хочешь заметим! – проявила сообразительность Мелика.

Так и сделали – татуированный стал фундаментом, одноглазый и пшеничноволосый – этажами.

Фриту было что вспомнить. Он гладил Эви по узкой морде, и прошлые дни являлись перед ним, как живые.

Он не утирал слез – ведь траур должен быть со слезами.

Про то, что «мужчины не плачут», пусть рассказывают изнеженные варанцы, которые чуть только кашель, мозоль или озноб – кличут врача с дзинькающими в сумке шарлатанскими микстурами и черными пиявками. Варанцы, которые считают, будто лошадь глупей конюха. Что ж… Вот они и валятся из седел, как погремушки из рук дитяти, стоит только коню скозлить или чуток подыграть задом, а уж если скакун понесет, то тут сразу «Шилол помоги!», а то и вовсе «мамочки!». Так говорят только ни во что не верящие варанцы, которые на застольях толкуют про пользу единодержавства и честят никчемных поэтов вместо того, чтобы обсуждать действительно насущные темы: как угодить богам, как обезопасить себя от завидущих и вооруженных до зубов соседей.

Фрит знал наверняка: мужчина должен плакать, когда умирает конь. Потому что нет у него никого дороже.

Сколько раз Эви уносил Фрита от разбойного люда, от песчаной бури, от чреватого низким чувством женского взгляда? Увы, Фрит умел считать только до ста.

А сколько раз чутье Эви выводило обессилившего от голода Фрита к человечьему жилью? Даже в непроглядное ненастье, даже в метель Эви умел находить дорогу. Он не боялся ни молнии, ни зверья, ни конокрадов.

Эх, сколько золотых монет было взято Фритом на спор – ведь Эви действительно был самым быстрым, самым выносливым, самым-самым…

С кем только Фрит об заклад не бился! Даже с племянницей аютской принцессы! И выиграл! Он всегда выигрывал!

И, между прочим, в одиночку, без такого помощника как Эви, торговое дело Фрит попросту не осилил бы. Это Эви стерег купленных лошадей, Эви водил их за собой и учил держаться гоголем перед покупателем, а когда Фрит никак не мог решить, стоит ли лошадка тех денег, Эви завсегда давал знак. Мол, «на вид хороша, а нрав гнилой»…

«А ведь поначалу-то не сказать было. Заморыш заморышем», – вздохнул Фрит и криво улыбнулся.

Когда Эви родился, кобыла не желала признавать сынка, даже морды к нему не поворачивала. А сам жеребенок уж до чего был слабенький – к сосцу материнскому и то подойти был неспособен…

Это он, Фрит, обсыпал склизкого нескладеныша отрубями да подволок к матке – и лишь тогда дурында облизала его, признала… Фрит помнил все, будто вчера, и запах прелого сена, в тот год такие дожди лили, что взопрели все сеновалы. Да что сеновалы! Даже перины в доме, и те…

Он заезжал и оповаживал Эви сам, никого к нему не допуская. Он выучил его всему, что должны знать верховые кони – и тайным посвистам, и ладному, собранному ходу. А когда Эви исполнился третий год и он вошел в стать и силу, Фрит покинул отчий дом, чтобы не возвращаться в него больше никогда.

Фриту не нужны были ни братья, ни сестры, ни жена, ведь у него был Эви. Разве сравнится пахнущий кухней поцелуй женщины с безгрешным тычком волосистой конской морды?

В Эви, высокого, крепконогого, неутомимого, вложила судьба все, что нравилось Фриту в земляках – и вольный нрав, и правдивую, нутряную преданность, и жизненную силу, идущую от земли к небу.

С таким товарищем как Эви можно было жить хоть бы и во всем мире сразу. И не скучать ни по ком.

Солнце уже вскарабкалось на свою полуденную верхотуру и теперь в окружении свиты тщедушных облачков следовало на запад.

Неожиданно Гита и Мелика собрали неплохой урожай: кошелек, нафаршированный медяками, и охранительный амулет, который пытливо зыркнул на Мелику своими глазищами-аквамаринами, но вскоре присмирел и прикинулся неодушевленным. Еще были найдены дамский кинжал с монограммой «исс Вергрин» и парчовая, расшитая чудными рыбами сумка, полная верительных грамот – молодой парень с простоватыми чертами честолюбивого провинциала перед смертью прижал ее к груди, будто в ней было все его спасение.