Елена Хаецкая - Бертран из Лангедока

Вывели Хауберта и еще пятерых. У Хауберта морда толстая, красная, редкие светлые волосы торчат, как солома, брюхо колышется. Обилен телом, могуч, силен – прямо убивать жалко. Сколько всего в это тело вложено – и сметаны, и мяса, и молока, и яиц, и сыра, и хлеба, и свеклы, и репы… Экое расточительство! Ну да ладно, всякий праздник – расточительство.

Закричал Хауберт зычным голосом, чтобы дали ему напоследок большое красное яблоко сгрызть и кружку вина выпить.

Уважили. Подали.

Хауберт яблоко кусал из рук дюжего крестьянского парня (у самого Хауберта руки были накрепко связаны за спиной). После сунул нос в кружку и завопил, что не по-христиански это – обижать человека в его последний час. Ибо он, Хауберт, густое красное вино любит, а ему нарочно, для издевательства, какого-то жидкого, разбавленного нацедили. Должны были уже доподлинно хаубертовы вкусы разузнать, ибо немало всего съел он и выпил в этих краях.

Все засмеялись, радуясь мужеству разбойника. Нашли для него густого вина. Выпил Хауберт, громко рыгнул и пошел умирать.

После Хауберта-Кольчужки еще двоих повесили. Те никаких особенных просьб не высказывали, только один попросил минутку прочитать Ave Maria.

Когда дошла очередь до лучника Эмерьо, Бертран вдруг крикнул:

– Просьба!

Магистраты, пленник, граф Риго, весь народ – все повернулись в сторону Бертрана. А тот тронул коня и, наезжая на толпу (шарахались перед ним вправо и влево, спотыкались), двинулся к лучнику Эмерьо.

– Я прошу отдать мне этого человека! – громко сказал Бертран.

Магистраты возмущенно залопотали. Сие никак не возможно! Человек этот – разбойник! Он пошел против папских постановлений, против воли двух королей, против распоряжений графа Риго! Он занимался солдатским ремеслом, он наемник, он брал деньги за чужую кровь! Он лучник и арбалетчик, он убивал католиков из большого лука на треноге и из малой аркабалисты, а это все предметы, посвященные дьяволу!

– Я прошу, – повторил Бертран с угрозой.

– А больше вам никто не нужен, мессен? – дерзко выкрикнул Дюран. – Их ведь трое осталось!

Бертран мельком оглядел двух других наемников. Покачал головой.

– С теми делайте что хотите. А этого отдайте мне.

Магистраты замялись. Бертран нависал над ними, как башня.

Граф Риго произнес:

– Хорошо, пусть этого человека отдадут сеньору Бертрану, коли уж сеньор Бертран столь смиренно об этом просит.

Один из магистратов ответил так:

– Мы не можем отказать столь славному сеньору. Но пусть, в таком случае, преступнику вырвут ноздри и выжгут на лице клеймо, дабы он навсегда остался меченым как разбойник и негодяй.

– Ну вот еще! – возмутился Бертран, перекрикивая гул одобрения. – Я хочу взять этого человека к себе. У меня дочь, юная девушка. Зачем ей видеть на нашем дворе урода с вырванными ноздрями?

– Тогда пусть ему отсекут уши! – предложил другой магистрат.

– И выжгут клеймо на обеих щеках! – добавил третий.

– Хорошо, – позволил Бертран. – Клеймо на лбу. А уши, щеки и прочее оставьте в неприкосновенности.

Граф Риго, слушая этот торг, покатывался со смеху. Даже неулыбчивый Гильем – и тот засмеялся.

Бертран же, сохраняя полную серьезность, заплатил магистратам пять золотых безантов, сказав, что эти деньги предназначены для городской общины, ибо та, несомненно, понесла крупные убытки, коли ей пришлось отпустить лучника, не отрезав тому ни ушей, ни носа.

И Эмерьо утащили клеймить, а двух его товарищей повесили без разговоров и промедления.

Из Шарентона граф Риго направился к себе в Пуатье – досиживать скучную зиму. Гильем и Бертран двинулись дальше на юг.

Расставшись с Гильемом на границе его владений, Бертран призвал к себе лучника Эмерьо, который тащился в обозе, мало что соображая: у него словно мозги выжгло за клейменым лбом. Эмерьо явился и уставился на своего спасителя мутными глазами.

Бертран сказал ему:

– Ты свободен, Эмерьо. Иди, куда хочешь, только не садись ни на моей земле, ни на земле Гильема де Гурдона, ибо нам больше не нужны наемники.

И не дожидаясь никакого ответа, повернул коня и направился в Аутафорт – туда, где ждали его сыновья, дочка Эмелина и любящая, нежная супруга домна Айнермада.

Он запретил мне оставаться в Перигоре, и я перебрался ближе к Наварре, однако домой так ни разу и не наведался. Родители мои уже умерли, а мои женатые братья, надо полагать, благополучно забыли о том, что у них когда-то был еще один брат.